В августе 1940 года Николай Вавилов был арестован. Еще через год его приговорили к смерти, затем смертную казнь заменили 20-летним заключением, но уже в 1943-м ученый умер в тюремной камере от истощения. Какая жестокая ирония – голодная смерть того, кто всю жизнь боролся за обеспечение голодающих едой! Новости о кончине Вавилова на Западе узнали не сразу, поэтому даже в 1945 году Холдейн в печати придерживался в отношении Лысенко нейтральных позиций.
В 1948 году Лысенко оказался в сложном положении, и настал черед Опарина показать себя с худшей стороны. В 1946–1947 годах СССР опять столкнулся с голодом, и в канун нового 1947 года Сталин вызвал Лысенко в Кремль. Тот воспользовался уникальной возможностью и сфотографировался с вождем, чтобы усилить свои позиции. Это также вдохновило его на очередной бестолковый план спасения советского сельского хозяйства. В то время Лысенко активно продвигал кустистую пшеницу, которая была увешана зерном и потому хорошо смотрелась на снимках. Однако в действительности она была практически непригодна для продовольственных нужд из-за того, что могла расти только в очень разреженных посевах.
Опытные биологи решили не иметь более дел с Лысенко. В начале 1948 года Сталин получил письмо с резкой критикой “народного академика”; обвинения прозвучали и с трибуны в Москве. Сталин пришел в ярость. Говорили, будто он метался по своему кабинету взад-вперед, твердя “Да как кто-то смеет так оскорблять товарища Лысенко?!” В результате вождь предложил устроить своего рода показательный процесс – собрать специальную сессию ВАСХНИЛ (Всесоюзной сельскохозяйственной академии), где Лысенко предстояло защищаться от прозвучавшей критики. Характерно, что Сталин лично вносил правки и в доклад Лысенко, и в его речь на готовившейся сессии, а ключевой абзац был вообще записан Лысенко под диктовку вождя. Там говорилось следующее: “Центральный комитет партии рассмотрел мой доклад и одобрил его”.
В этой строке и есть вся суть происходившего. Власть предельно понятно объяснила, причем на высшем своем уровне, что генетика теперь вне закона. Следующие несколько дней главный печатный орган коммунистической партии – газета “Правда” – публиковал письма ученых-генетиков, которые отрекались от этой научной области, принося извинения и обещая подчиняться диктату Сталина. Обвинять их за это нельзя, ибо любой, кто продолжил бы сопротивление, мог, подобно Вавилову, поплатиться жизнью.
Однако Опарин в своей поддержке сталинской тирании пошел еще дальше. В “Правде” целая полоса была отведена его письму, где он жаловался на “отгородившихся понтификов, развлекающихся с плодовыми мушками” и призывал отказаться от генетики. Именно это вскоре и произошло. Опарин же в итоге возглавил советскую биологическую науку. Генетики наблюдали уничтожение запасов своих плодовых мушек, переписывание учебников, а многие еще и были уволены. Ситуация становилась все более нелепой. В 1950 году Опарин предложил присудить сталинскую премию чудаковатому биологу Ольге Лепешинской. И это несмотря на то, что та поддерживала давно опровергнутые витализм и спонтанное зарождение, отвергала происхождение клеток исключительно от других клеток и попросту фабриковала результаты экспериментов.
Есть ли оправдание таким поступкам Опарина? В своем интервью 1971 года он рассказывал об ужасе, который испытывал перед советскими властями[63]. “Если бы вы были там в те годы, нашли бы вы в себе мужество говорить открыто и отправиться за это в сибирскую тюрьму?” – спрашивал он. Так что давайте проявим к нему некоторое сочувствие – в конце концов, подлинный кошмар тоталитаризма состоит в том, что его пособники оказываются и его жертвами. Не надо также забывать, что в возглавляемом им Институте биохимии Опарин защищал молодых ученых, в том числе генетика Андрея Белозерского. И все же Опарин не просто выживал во времена лысенковщины, а использовал ситуацию для собственного карьерного роста.
Холдейна же все больше возмущали новости из СССР. События 1948 года поставили его в положение защитника тех, кому нет оправдания, и он оказался не готов отречься от менделевской генетики даже ради коммунистических идеалов. В 1949 году он покинул коммунистическую партию. Оставаясь марксистом до конца своих дней, Холдейн, тем не менее, уже не поддерживал правительство СССР.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
После смерти Сталина в 1953 году влияние Лысенко на советскую науку пошло на убыль. К 1960-м годам ученые получили возможность критиковать его открыто. Лысенко лишился своего поста, его сомнительные методики были изобличены, а сам он подвергся остракизму. Несмотря на свою прежнюю связь с опальным академиком, Опарин среди всех этих бурных потрясений не только уцелел, но и стал в 1969 году Героем Социалистического Труда, то есть удостоился одной из высших государственных наград.
Между тем, несмотря на все эти советские неурядицы, Опарин и Холдейн смогли создать рабочую гипотезу зарождения жизни. Концепция первичного бульона постепенно получила широкое признание. “Настолько широкое, – отмечает Кларк, – что позже и сам Холдейн с его недоверием ко всякой ортодоксальности начал сомневаться в собственной гипотезе”. К сожалению, двоим этим людям, таким схожим по идеям и взглядам, удалось встретиться лишь однажды, когда жизнь Холдейна уже подходила к концу.
В октябре 1963 года они оба приехали в город Уэйкулла-Спрингс (Флорида) на конференцию по вопросу о происхождении жизни. Конференция была организована Сидни Фоксом (с которым мы познакомимся в главе 7)[64]. Опарин плохо говорил по-английски, поэтому ему пришлось пользоваться услугами переводчика. Представив докладчика, Холдейн бодро сообщил, что русский обнародовал идею первым. “Вопрос о приоритете не возникает, – сказал Холдейн весело, – однако не исключен вопрос плагиата”.
Это была их единственная мимолетная встреча. Холдейн страдал от ректальных кровотечений – симптома рака, от которого он умер в следующем году. Однако перед смертью ученый успел сочинить стихотворение о своем недуге, выдержанное в духе черного юмора[65], да еще и записал для телезрителей собственный некролог[66]. Карьера Опарина тоже катилась к закату. Но оба знали, что смогли добиться определенного успеха. За десять лет до их встречи один американский химик опубликовал результаты эксперимента, который, казалось, подтвердил справедливость гипотезы первичного бульона.
Глава 3
Сотворение в пробирке
Самым известным и значимым среди экспериментов исследователей зарождения жизни стал тот, который был буквально “выполнен на коленке”. Его провел юноша, находившийся в самом начале научной карьеры, которому только предстояло заявить о себе. К счастью, его опекал старший коллега, заявивший о себе уже давно.
На момент публикации результатов эксперимента Гарольду Юри исполнилось шестьдесят. Прошло девятнадцать лет с тех пор, как он был удостоен Нобелевской премии. Казалось бы, Юри мог спокойно почивать на лаврах, однако вместо этого он вместе со своим амбициозным аспирантом пустился в авантюру, в конце концов увенчавшуюся успехом.
Юри родился в маленьком городке Уолкертон, штат Индиана, в 1893 году[67]. Ребенком он лишился отца, и его воспитывали протестантские фундаменталисты-сектанты, однако интерес к религии Юри утратил еще в подростковом возрасте. После школы он стал учителем, а затем поступил в Университет Монтаны, где специализировался в области биологии и химии. Юри выказал себя весьма целеустремленным: учился он на “отлично” (единственным исключением была физкультура), хотя ему и приходилось подрабатывать официантом, а в летние месяцы даже служить на железной дороге. Когда в 1917-м он закончил университет, США как раз вступили в Первую мировую войну, поэтому Юри устроился на местный химический завод. С тех пор он был скорее химиком, чем биологом.
В 1923 году, защитив диссертацию, Юри отправился в Копенгаген, где встретился с признанными авторитетами в сфере квантовой механики. Эта новая на тот момент область физики исследует самые маленькие частицы – субатомные[68]. К тому времени Вернер Гейзенберг, Нильс Бор и их коллеги уже выяснили, что частицы вроде протонов и электронов ведут себя довольно странно и порой даже вопреки здравому смыслу.
