— Что я получил от жизни? — повторил он, садясь в скрипучее плетеное кресло; изрядно помедлил и прошептал: — Ничего.
Произнесенное слово напугало его. За все свои сорок пять лет он ни разу ничего подобного не говорил. Самые большие жизненные трагедии не ожесточили его, а просто сделали грустным. Но сейчас, наблюдая, как теплый, приветливый дождик струится с карнизов на знакомую лужайку, он понял, что жизнь окончательно отняла у него все счастье и все иллюзии.
Понимание пришло к нему через скомканную в шар бумагу, которая поставила крест на надеждах, связанных с его единственным сыном. То, что говорилось в письме, можно было уяснить и прежде из сотни намеков и указаний: его сын слаб и порочен; и вежливый тон отправителя не смягчал неприятной сути. Письмо было отправлено деканом колледжа в Нью-Хейвене, джентльменом, высказавшим свое мнение ясно и недвусмысленно:
«Уважаемый мистер Джексон, с крайним огорчением вынужден сообщить, что Ваш сын, Эллери Хэмил Джексон, назначен к отчислению из нашего университета. В прошлом году я прислушался к Вашей просьбе дать ему еще один шанс — боюсь, я руководствовался не долгом, а личной к Вам приязнью. Ныне я убедился в своей ошибке и не имею права умолчать о том, что подобным студентам в нашем университете не место. На балу второкурсников он повел себя таким образом, что нескольким студентам пришлось насильственным методом призвать его к порядку.
Прискорбно, что я должен об этом писать, но не вижу смысла приукрашивать действительность. Я распорядился, чтобы послезавтра Ваш сын покинул Нью-Хейвен.
Ваш, сэр, покорный слуга, Остин Шеммерхорн, декан колледжа».
Джон Джексон не стал раздумывать над тем, что именно такого постыдного совершил его отпрыск. Декан сказал правду — это было ясно без всяких дополнительных подробностей. Уже и здесь, в этом городе, есть дома, куда его сыну путь заказан! Было время, когда прегрешения Эллери прощали ради его отца, а дома на них и вовсе смотрели сквозь пальцы: Джон Джексон принадлежал к тем редким людям, кто умеет прощать даже собственную кровь и плоть. Но ныне снисхождения ожидать не приходилось. Сидя этим утром на веранде и глядя, как капает тихий апрельский дождичек, отец ощутил, что у него в душе произошел переворот.
— Что я получил от жизни? — В покорном, усталом отчаянии Джон Джексон покачал головой. — Ничего!
Он взял и перечитал второе письмо, от Лиги общественного процветания, и все его тело сотряс беспомощный, недоуменный смех. В среду, в тот самый час, когда его злополучный отпрыск прибудет в свой лишенный матери дом, он, Джон Джексон, взойдет на трибуну в деловой части города, чтобы произнести сотню звучных банальностей о радости и вдохновении. «Господа участники объединения, — (лица, как ущербные луны, взирают на него снизу, исполненные интереса и оптимизма), — мне было предложено рассказать вам в нескольких словах, что я получил от жизни…»
Слушателей соберется много, сообразительный юный секретарь нашел тему с акцентом на личность: Джон Джексон, успешный, одаренный, популярный, — что он сумел найти для себя в сумбурном изобилии жизненных благ? Они станут напряженно вслушиваться, надеясь, что он раскроет некую тайную формулу, как сделаться такими же популярными, успешными и счастливыми, как он сам. Они верят в правила; все молодые люди в этом городе верят в твердо установленные правила, и многие из них вырезают купоны, отсылают их и получают брошюрки, авторы которых обещают им желанные богатства и благосостояние.
«Господа участники объединения, прежде всего разрешите мне сказать, что жизнь заключает в себе много ценного и если мы умудряемся ничего в ней не найти, то виноваты мы, а не жизнь».
Звон пустых, банальных слов, вперемешку с дробью дождя, не останавливался, но Джон Джексон уже понимал, что не произнесет эту речь, а может, и никогда больше не выступит ни с какой речью. Он слишком долго спал и видел сны, но теперь наконец пробудился.
— С какой стати мне хвалить мир, который обошелся со мной так безжалостно? — шепнул он дождю. — Не лучше ли покинуть этот дом и этот город и где-нибудь в другом месте обрести то счастье, каким я наслаждался в юности?
Кивнув, он разорвал оба письма не мелкие клочки и уронил их на стол. Слегка раскачиваясь, неспешно куря сигару и выпуская под дождь голубые кольца дыма, он просидел еще полчаса.
II
В офисе к Джону Джексону подошел со своей обычной утренней улыбкой мистер Фаулер, его главный клерк.
— Отлично выглядите, мистер Джексон. Хороший денек, вот только дождик некстати.
— Верно, — бодро согласился Джон Джексон. — Но через часок облака разойдутся. В приемной есть кто-нибудь?
— Одна дама, миссис Ролстон.
Мистер Фаулер приподнял в комической скорби свои седые брови.
— Передайте, что я не смогу ее принять, — несколько удивил клерка мистер Джексон. — И подготовьте беглый отчет, сколько я за последние двадцать лет при ее посредничестве потратил денег.
— А… слушаюсь, сэр.
Мистер Фаулер всегда убеждал Джона Джексона внимательней относиться к его многообразным благотворительным даяниям, но теперь, по прошествии двух десятков лет, все же немного встревожился.
Когда список был составлен (для этого потребовалось час рыться в старых гроссбухах и корешках чеков), Джон Джексон долгое время молча его изучал.
— У этой женщины денег больше, чем у вас, — ворчал стоявший рядом Фаулер. — На ней каждый раз новая шляпка. Пари держу, из своего кошелька она не отдала ни цента, все только у других выпрашивает.
Джон Джексон не отвечал. В голове у него вертелась мысль о том, что миссис Ролстон одной из первых в городе отказала Эллери Джексону от дома. Конечно, она была совершенно права, и все же, если бы Эллери в шестнадцать лет заинтересовался какой-нибудь милой девушкой…
— Явился Томас Джей Макдауэлл. Желаете его принять? Я сказал, что вы как будто ушли: подумал, у вас, мистер Джексон, сегодня усталый вид…
— Я приму его, — прервал клерка Джон Джексон.
Он проводил удалявшегося Фаулера непривычно внимательным взглядом. Что скрывает этот человек под своим расплывчатым добродушием? Несколько раз, без ведома Фаулера, Джексон ловил его на том, что он на потребу коллегам передразнивает босса. Передразнивание было не такое уж и беззлобное, но тогда Джон Джексон только улыбнулся, теперь же эта картина вкралась почему-то ему в мысли.
— Ясное дело, он держит меня за дурачка, — пробормотал Джон Джексон задумчиво, — от него ведь давно нет никакого проку, а я его не увольняю. Кто же станет уважать того, кого объегорил.
Тут в комнату шумно ввалился Томас Джей Макдауэлл — крупный, размашистый субъект с огромными белыми руками. Если Джон Джексон перебирал в уме своих врагов, начинать нужно было как раз с Тома Макдауэлла.
В течение двух десятков лет эти двое неизменно расходились по всем вопросам деятельности муниципалитета, а в 1908 году едва не устроили публичную рукопашную, так как Джексон осмелился высказать в печати то, что отнюдь не являлось секретом, а именно, что Макдауэлл — самый зловредный из политиков за всю историю города. Ныне это все было забыто; остатки былой вражды проявлялись только в том, как вспыхивали у обоих глаза при случайной встрече.
— Привет, мистер Джексон, — подчеркнуто сердечно начал Макдауэлл. — Нам требуются ваша помощь и ваши деньги.
— По какому случаю?
— Завтра утром в «Орле» вам покажут план нового железнодорожного узла. Единственным препятствием может стать местоположение. Нам нужна ваша земля.
— Что-что?
— Железная дорога должна занять двадцать акров по эту сторону реки, там, где стоит ваш товарный склад. Если вы уступите его дешево, вокзал будет построен, если нет — считай, весь пар ушел в свисток.
Джексон кивнул.
— Понятно.
— И сколько вы возьмете? — кротко осведомился Макдауэлл.
— Нисколько.
Посетитель удивленно раскрыл рот.
— То есть это подарок?
Джон Джексон поднялся на ноги.
— Я решил не быть больше местной дойной коровой, — ровным голосом произнес он. — Вы отказались от единственного подходящего во всех отношениях плана, так как он затрагивал некоторые ваши тайные интересы. Возник тупик, и вы решили найти выход за мой счет. Я должен снести мой склад и за бесценок отдать городу свою лучшую собственность — и это из-за «промашки», которую вы совершили в прошлом году!
— Но прошлый год остался позади, — запротестовал Макдауэлл. — Что тогда случилось, того уже не изменишь. Городу нужен вокзал, и потому… — в его голосе появился легкий оттенок иронии, — потому, естественно, я и обращаюсь к самому заметному из горожан, рассчитывая на его всем известный дух ответственности перед обществом.
