Он повернулся и пошел прочь, демонстративно взяв с подноса еще один бокал шампанского. Он остановился возле Хелин и Майи и пустился в громкий монолог, сопровождая его отрывистыми нервными жестами.
— Дурак! — не сдержавшись, в сердцах произнесла Беатрис. Все, с нее довольно. У нее не было больше желания оставаться на этом бесконечно раздражавшем ее празднике. Наверное, стоит вытащить из угла эту бедную мышку, Франку Пальмер, и прогуляться с ней по саду. Беатрис было интересно больше узнать о женщине, которую Алан подобрал на улице и привез в дом. Пусть даже он случайно познакомился с ней, но, видимо, она чем-то тронула его до такой степени, что он предложил ей свою помощь. Кто знает, может быть, из этого удастся слепить что-то стоящее. Беатрис многое бы отдала за то, чтобы оторвать сына от несносной Майи Эшуорт, и решила, что не будет никакого вреда, если она повнимательнее присмотрится к молодой немке.
Кроме того, ей и без того хотелось выйти из дома. Стояла чудесная летняя погода, но Хелин, как обычно, не желала покидать дом, чем вынуждала и гостей отказаться от солнца и свежего воздуха. Хелин всегда была недовольна погодой. Ей всегда было либо слишком жарко, либо слишком холодно, либо слишком сыро, либо слишком сухо. Беатрис не помнила случая, когда Хелин бы сказала, что на дворе хорошая погода.
Взяв с подноса два бокала шампанского, Беатрис направилась к Франке. Беатрис надоело смотреть, как Хелин наслаждается праздником, а Алан влюбленно смотрит на Майю. Мало того, при этом он еще и беспрерывно пил. Еще пара часов, и он забудет как его зовут.
4
— Сегодня я прочла интересную книгу, — сказала Франка. — Историю человека, пережившего немецкую оккупацию английских островов в Ла-Манше.
— Да? — усталым и бесцветным тоном отозвался Михаэль. Был уже поздний вечер. Оставшийся позади трудный день совершенно измотал Михаэля. Он страшно хотел спать, но у него уже не было сил, чтобы встать, подняться по лестнице на второй этаж, раздеться и почистить зубы. Обессиленный, он молча сидел за кухонным столом, держа в руке бокал с красным вином. Франка сидела напротив мужа. Она была живее, чем обычно, и казалась менее подавленной. Через открытое окно в кухню постепенно вползла бархатная сентябрьская ночь. В доме царила странная тишина — странная своей таинственностью и обещанием неведомых перемен.
«Сулящая нежданное счастье ночь, — подумалось Франке, — какое глупое чувство, только мое чувство… можно держать пари, что Михаэль сейчас не чувствует ничего похожего».
Кажется, прошла целая вечность с тех пор, когда они в последний раз вот так, вместе сидели за столом: усталые, пьющие вино и ничего не ждущие друг от друга. Время от времени перебрасывались несколькими словами, потом снова надолго замолкали. Правда, теперь в этом молчании не было той парализующей неловкости, которую обычно в такие моменты ощущала Франка. Наверное, все дело было в том, что Михаэль выглядел таким усталым, что она могла не опасаться нападок с его стороны. После тяжелого рабочего дня и выпитого вина Михаэль, как правило, терял свойственную ему язвительность и колкость. Сегодняшний вечер напомнил Франке о самом начале их отношений. Тогда они часто сидели так вечерами — правда, в комнате ее студенческого общежития в Кройцберге — и пили дешевое вино. Оно было невкусным, от него болела голова, но они тогда любили его и друг друга.
Отчуждение между ними нарастало медленно. Причиной стали профессиональные неудачи Франки, из-за которых поколебалась ее уверенность в себе, а затем возникла депрессия. Другой причиной стала быстрая карьера Михаэля, его стремление к большим деньгам, жадность, с которой он двигался к цели и, в конце концов, достиг ее. Трещина между ними становилась все шире. В конечном счете они оказались стоящими на двух вершинах, разделенных пропастью, через которую не было перекинуто ни одного моста. Едва ли теперь между ними было возможно какое-то взаимопонимание.
— Я же рассказывала тебе о женщине, у которой я жила на Гернси, — продолжила Франка. Она говорила торопливо, стараясь воспользоваться моментом доверительности и покоя. — Ее зовут Беатрис Шэй. Беатрис живет вместе с другой пожилой дамой, с немкой, Хеленой Фельдман. Поэтому Беатрис в совершенстве говорит по-немецки.
— Тебе крупно повезло, не пришлось напрягаться с английским, — не проявляя никакого интереса, заметил Михаэль и зевнул. — Господи, как же я устал! Мне уже давно пора спать.
— Во время немецкой оккупации немецкий язык стал обязательным предметом во всех школах английских островов Ла-Манша, — сказала Франка. — Ты знал об этом?
— Нет.
— Хелена Фельдман приехала тогда на Гернси, как жена немецкого офицера. Они заняли дом, где жила Беатрис. Ее родители бежали, и она росла в семье Фельдманов.
— Я не понимаю, что, собственно, так заинтересовало тебя в этих людях, — сказал Михаэль. — Это совершенно обычные люди, с которыми ты не имеешь ничего общего. Ты их вообще больше никогда не увидишь.
— Но я же все равно поеду на Гернси по твоим делам.
— Да, но жить ты, естественно, будешь в отеле! Комната в этом — как его, Ле-Вариуфе? — была вынужденным решением. Впредь тебе не придется ютиться в этой глуши!
— В книге, которую я читаю, — Франка упрямо вернулась к началу разговора, — как раз упоминается Эрих Фельдман. Сначала он был майором, но за время войны дослужился до подполковника. Он отвечал за доставку на остров строительных материалов — всего, что требовалось для сооружения укреплений и подземных бункеров. При этом, он, понятно, распоряжался работавшими на строительстве заключенными, подневольными рабочими. Автор книги описывает Фельдмана как совершенно непредсказуемую личность. Если он был в хорошем настроении, то мог распорядиться выдать рабочим дополнительный пищевой рацион. Но в следующий момент он мог превратиться в сущего живодера, вводившего жесточайшие наказания, и допускавшего любой произвол, если ему надо было выпустить накопившуюся ярость.
— В то время было полно таких типов, — сказал Михаэль. — Третий рейх извлек этих замаскированных садистов из всех щелей и дыр и вознес их к вершинам власти. Тогда они получили неограниченную возможность проявлять свои наклонности, да еще получать за это ордена. Этот Эрих Фельдман — один из многих тысяч.
— На его совести расстрелы и другие преступления. Он совершил множество злодеяний.
— Полагаю, он давно умер?
— Он был убит в начале мая 1945 года, незадолго до капитуляции островного гарнизона. Обстоятельства его гибели неясны, но в хаосе тех дней на его смерть вообще не обратили внимания.
— Наверное, его линчевали освобожденные заключенные, — заметил Михаэль. — Во всяком случае, надеюсь, что именно так и случилось. Но почему ты вдруг заинтересовалась этим мерзким типом?
— Я познакомилась с его вдовой. Я встретила женщину, которая жила с ним под одной крышей, когда была маленькой девочкой. Мне хочется больше узнать о них.
— Иди в газетные архивы. Перелистай подшивки того времени. В этой работе я не вижу особого смысла, но, по крайней мере, ты будешь занята делом и перестанешь с утра до вечера думать о своем неврозе. Я и раньше всегда говорил, что тебе надо быть журналисткой или кем-нибудь в этом роде. Но ты захотела…
— Знаю. Я захотела сама принять решение. Оно оказалось ложным, и с этим я теперь живу и буду жить. Мы много об этом говорили.
— Человек не должен с чем-то жить. Человек может все изменить.
— Мне тридцать четыре года. Я…
— Я еще раз повторяю: человек может все изменить. В тридцать четыре года, в восемьдесят четыре — неважно, надо лишь сильно захотеть. Ты же понимаешь, что предпосылка и обязательное условие — это хотя бы немного воли, а воле можно научиться. Силе тоже можно научиться! — глаза Михаэля горели непреклонной решимостью.
«Эта несокрушимая сила, — подумала Франка, — эта беспощадная энергия. Каждый раз, когда он так на меня смотрит, я теряю последние остатки моей жалкой уверенности в себе».
Она вдруг почувствовала свинцовую усталость и тихо произнесла:
— Я не собиралась говорить об этом. Мне просто хотелось рассказать тебе…
— Но мы должны об этом говорить.
— Нет.
— Почему нет?
— Потому, — упрямо ответила она.
Михаэль покачал головой. Он преодолел усталость и сонливость, а значит снова стал опасным.
— Иногда ты ведешь себя как малое дитя. Только ребенок говорит «потому», так как у него просто нет аргументов для внятного ответа. Господи, ты когда-нибудь повзрослеешь?
— Я…
— В переносном смысле, Франка, ты — человек, который живет, опустив руки. Ты сдалась и принялась отчаянно жалеть себя. Да, у тебя в жизни что-то не заладилось, но ты не можешь найти в себе мужество начать все сначала. Ты проводишь массу времени на кушетке психоаналитика, глушишь себя таблетками, с помощью которых чувствуешь, что у тебя, якобы, все в порядке. Но на самом деле от них ты становишься все слабее и слабее…
