– Мы не можем выйти из комнат, пока не переоденемся, – говорила я. И обед был нам подан в номер.
На следующее утро, считая, что хитрость не должна переходить пределов, мы вышли из гостиницы так же, как вошли, с той только разницей, что не будили ночного швейцара!
Мы очутились на улице с новым приливом сил, вполне готовые вступить в борьбу с миром. Отправившись в Челси, мы прошли на кладбище старой церкви; тут я заметила на дорожке брошенную газету. Развернув лист, я прочла заметку о том, что одна дама, в доме которой я танцевала в Нью-Йорке, наняла здесь особняк и устраивает роскошные приемы. На меня снизошло вдохновение.
– Подождите меня здесь!.. – сказала я своим.
Я побежала в Гровенор сквер как раз перед завтраком и застала знакомую даму дома. Она меня приняла очень любезно, и я рассказала ей, что приехала в Лондон и выступаю в салонах.
– Как раз то, что мне нужно для обеда, который я даю в пятницу вечером, – заявила она. – Могли ли бы вы показать что-нибудь из вашей программы сразу же после обеда?
Я согласилась и осторожно намекнула, что для выполнения обязательства потребуется небольшой аванс. Она охотно пошла мне навстречу и выписала чек на 10 долларов, с которым я поскакала обратно на кладбище Челси, где застала Раймонда произносящим речь на тему о взгляде Платона на человеческую душу.
– В пятницу вечером я танцую у г-жи X. в Гровенор сквере; вероятно, будет принц Уэльский; наша карьера обеспечена! – И я показала им чек.
Тогда Раймонд сказал: «Мы должны взять эти деньги, нанять ателье и заплатить за месяц вперед, чтобы никогда больше не подвергаться оскорблениям этих грубых, низких квартирных хозяек».
Мы принялись за поиски и вскоре нашли маленькое ателье у самой Королевской дороги в Челси, и эту ночь уже провели в нем. За неимением кроватей мы спали на полу, но были счастливы, что опять живем, как артисты, и мы согласились с мнением Раймонда, что нам не следует жить по-мещански, в меблированных комнатах.
На деньги, оставшиеся после найма ателье, мы купили консервов в виде запаса и, кроме того, несколько аршин легкой материи у Либерти, необходимой для вечера у г-жи X. Я танцевала «Нарцисса» Невина, изображая его стройным юношей (я была очень худа), влюбленным в собственное отражение в воде. Затем я танцевала «Офелию» того же композитора и слышала шепот в публике: «Откуда у этого ребенка столько трагизма?» В конце вечера я протанцевала «Весеннюю песнь» Мендельсона.
Мать мне аккомпанировала; Елизавета прочла несколько стихотворений Теокрита в переводе Андрью Ланга, а Раймонд короткую лекцию о танцах и их влиянии на психологию будущего человечества. Это было слишком возвышенно для хорошо упитанной аудитории, но все-таки успех был большой и хозяйка пришла в восторг.
Никто из англичан не обратил внимания на мои сандалии, голые ноги и прозрачные драпировки, которые несколько лет спустя вызвали klatch в Германии. Но англичане настолько вежливы, что никто не подумал отметить оригинальность моего наряда и, увы, моих танцев. Все говорили «Прелестно», «Очаровательно», «Мы вам очень благодарны» или что-нибудь в этом духе. И больше ничего.
Но с этого вечера я стала получать приглашения во многие известные дома. Один день я танцевала перед коронованными особами у леди Лоутер, а на другой нам нечего было есть, так как мне не всегда платили. Хозяйка дома говорила: «Вы будете танцевать перед герцогиней такой-то и графиней такой-то, на вас будет смотреть такое изысканное общество, что вы сразу завоюете себе признание в Лондоне».
Помню, как на одном благотворительном вечере, на котором я танцевала в продолжении четырех часов, титулованная устроительница в виде награды собственноручно налила мне чаю и положила клубники, но я так плохо себя чувствовала после нескольких дней голодовки, что ягоды с жирными сливками привели меня в очень плачевное состояние. А другая дама подняла целый мешок, наполненный золотом, показала его мне и сказала: «Посмотрите, какую уйму денег вы помогли собрать для нашего убежища для слепых девушек!»
Мать и я были слишком чувствительны, чтобы говорить этим людям, как жестоко они поступают. Больше того, мы отказывали себе в пище, чтобы быть прилично одетыми и казаться преуспевающими людьми.
Мы взяли напрокат рояль и купили несколько складных кроватей для ателье, но большую часть времени проводили в Британском музее, где Раймонд делал наброски с греческих ваз и барельефов, а я пыталась воплощать их под ту музыку, которая, как мне казалось, гармонировала с ритмом ног, посадкой головы Диониса и метанием диска. Кроме того, мы проводили несколько часов ежедневно в Библиотеке Британского музея, а завтракали в столовой, довольствуясь копеечной булкой и кофе с молоком.
Красота Лондона сводила нас с ума. В Америке мне недоставало культурных и архитектурных красот, зато теперь я упивалась ими всласть.
В момент нашего отъезда из Нью-Йорка исполнился год с тех пор, как я в последний раз виделась с Иваном Мироским. Теперь я вдруг получила письмо от друзей из Чикаго, которые сообщали, что он вступил волонтером в ряды войск во время испанской войны, добрался до лагеря во Флориде и там умер от брюшного тифа. Письмо было для меня страшным ударом. Я не могла поверить, что это правда. Как-то после обеда я зашла в Институт Купера, долго рылась в старых газетах и наконец нашла его фамилию, напечатанную мелким шрифтом в списке погибших. В письме, между прочим, был указан адрес его жены в Лондоне, и я однажды взяла экипаж и поехала искать г-жу Мироскую. Ехать пришлось очень далеко, куда-то в Гаммерсмит. Я все еще отчасти находилась под пуританским влиянием Америки и считала ужасным, что Иван Мироский оставил в Лондоне жену, о которой мне никогда не говорил. Поэтому я никому не сказала о своих намерениях. Я дала кучеру адрес, и мы отправились на окраину города, за несколько миль от центра. Длинными рядами теснились серые невзрачные домики, похожие друг на друга, с унылыми и грязными воротами и названиями, одно параднее другого. Тут были «Коттедж в Шервуде», «Домик в долине», «Эллесмир», «Энисмур» и множество других неподходящих названий и в конце концов мы добрались до «Звездного домика», у дверей которого я позвонила. Лондонская горничная, более мрачная, чем они бывают обыкновенно, мне открыла. Я спросила г-жу Мироскую, и меня провели в душную гостиную. На мне было белое муслиновое платье «директуар» с голубым поясом, большая соломенная шляпа на голове, из-под которой падали на плечи локоны.
Через потолок доносились шаги и чей-то резкий звонкий голос командовал: «Порядок, дети, порядок!» В «Звездном домике» помещалась школа для девочек. Мною овладело странное чувство, смесь боязни и ревности, несмотря на трагическую смерть Ивана, как вдруг в комнату вошло самое странное существо, которое я когда-либо видела в жизни, ростом не выше четырех футов, худое до прозрачности, с сияющими серыми глазами, редкими седыми волосами и маленьким бледным лицом с поджатыми тонкими бескровными губами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
