Автор, как видно, знал многое и был близок к кругу людей, посвященных в тайну Щербатова (Михаил Чаадаев, Сергей Муравьев и др.).
Еще интереснее сведения, сообщаемые о самом П. Я. Чаадаеве. Они так важны, что мы приводим их полностью:
«При самом начале истории Семёновского полка отдано было приказание не выпускать никого из города, но австрийский посланник Лебцельтерн нашел возможность тотчас выпроводить из Петербурга курьера с донесением к Меттерниху об этом происшествии. Васильчиков отправил своего адъютанта П. Я. Чаадаева с донесением к императору в Лейбах16 только тогда, когда полк был уже в крепости. После того как Чаадаев вышел в отставку, распространился слух, что ему ведено было оставить службу за то, что ехал очень медленно и опоздал с известием. Это совершенно несправедливо. Австрийский курьер приехал несколько раньше, но он и выехал раньше из Петербурга. По тому, как обошелся государь с Чаадаевым, все ожидали, что его сделают флигель-адъютантом; нет никакого сомнения, что это так бы и было, ежели бы Чаадаев не вышел в отставку, не желая получить награды за семёновскую историю. Приехав в Лейбах, Чаадаев остановился у князя Меншикова (бывшего впоследствии морским министром и главнокомандующим в Крыму). Когда он явился к императору, то Александр стал расспрашивать его обо всех подробностях достопамятной ночи. „Надо признаться, — сказал император, — что семеновцы, даже совершая преступление, вели себя отлично, хорошо“. Потом он спросил, на кого имеют подозрение в возмущении полка. „Я, может быть, грешу, — прибавил он, — но очень подозреваю Греча“. Когда Чаадаев вышел и был уже на лестнице, его догнал князь П. Волконский. „Вы остановились у Меншикова, — сказал он ему, — государь приказал сказать вам, чтобы вы ни слова не говорили ему про ваш разговор с ним“».
Об этой поездке и внезапной отставке Чаадаева в течение десятилетий многое говорили, а когда стало можно, принялись печатать17.
Одни утверждали, будто Александр I накричал на Чаадаева за медленную езду; другие всю беседу и поездку освещали совсем иначе. Лишь один мемуарист описал дело почти что так, как безымянный корреспондент III-ей «Полярной звезды».
Этим мемуаристом был М. И. Жихарев, племянник Чаадаева и очень близкий, можно было бы сказать — его доверенный человек (в той мере, разумеется, в какой скрытный и замкнутый Чаадаев допускал эту доверенность).
В 1871 г. на страницах журнала «Вестник Европы» Жихарев, вспоминая о семёновской истории явно со слов Чаадаева, почти воспроизвел при этом рассказ «Полярной звезды». Единственное существенное отличие рассказа Жихарева — это отрицание самого факта «опоздания» Чаадаева и опережения его австрийским курьером: «Чаадаев не опаздывал, австрийский курьер прежде его не приезжал… Всего вероятнее, что вся эта нелепица придумана и распространена, довольно, впрочем, неискусно, самим Чаадаевым затем, чтобы по возможности скрыть грозную для него истину» (о причине его отставки)18.
Однако эта деталь не меняет того явного сходства, которое существует между происшествием в изложении П. Я. Чаадаева — М. И. Жихарева и сообщением о том же событии декабриста-семеновца. Поскольку Чаадаев был немногословен, при Николае I ему по существу предписывалось молчать, то истину о происшествии на конгрессе могли знать только самые его близкие друзья (иначе не было бы такой разноголосицы в литературе).
Автор статьи «Семёновская история» был одним из таких людей или во всяком случае пользовался информацией такого человека.
Итак, мы уже располагаем несколькими «приметами» автора:
1. Офицер-семеновец 1820 г.
2. Близость к Чаадаевым и Щербатову.
3. Вероятная дата работы над статьей — 1856 г.
Приметы ведут к Ивану Дмитриевичу Якушкину. Семёновский офицер, к 1820 г. находившийсяв отставке, но тесно связанный с тайным обществом и хорошо знавший все дело; близкий, если не ближайший друг Чаадаевых и Щербатова, регулярно встречавшийся и переписывавшийся с ними19, один из самых твердых декабристов, за 30 лет совершенно не изменивший своих убеждений.
В упомянутой уже статье М. Жихарев вспоминал: «Покойный Якушкин по возвращении из Сибири пересказывал мне лично, что с тех пор, как на свете существуют армии, никогда и нигде не было во всех отношениях полка более прекрасного, как Семёновский в это время (в 1814–1820 гг.), и что тем неоспоримо были обязаны стараниям, глубокому, гуманному чувству преданности к долгу и самоотвержению офицеров»20.
Эти слова И. Д. Якушкина в передаче Жихарева почти дословно воспроизводят рассуждения автора «Семёновской истории»:
«Старый Семёновский полк состоял из офицеров большей частью образованных, исполненных самых благородных стремлений и глубоко возмущавшихся положением русского солдата. Заграничный поход, с одной стороны, развил в них чувство свободы, с другой — сблизил их с солдатами, прежние отношения к которым стали для многих уже невозможны <…>. Старый Семёновский полк — необыкновенное явление в летописях русской армии; это был полк, где не существовало телесного наказания, где установились между солдатами и офицерами человеческие отношения, где, следовательно, не было и не могло быть ни грабежа казны, ни грабежа солдат. По выправке солдаты были не хуже других гвардейских, но, кроме того, это был народ развитой, благородный и нравственный».
В бумагах И. Д. Якушкина, как известно, сохранился черновик его письма к Герцену, начинающийся со слов: «„Полярная звезда“ читается даже в Сибири, и ее читают с великим чувством; если бы вы знали, как бы этому порадовались…»21
Это письмо свидетельствовало, что Якушкин, читатель «Полярной звезды», стремился быть одновременно и ее корреспондентом. «При этих строках, — писал он, — Вы получите стихотворение Рылеева „Гражданин“, которое, конечно, вам неизвестно и которое, если и известно в России, то очень немногим». Кроме того, И. Д. Якушкин прилагал к письму стихотворение Кюхельбекера «Тень Рылеева», а также пушкинские стихи «Во глубине сибирских руд…» и «Noel». («Ура! в Россию скачет…») Якушкин отозвался также на главу «Панславизм и Чаадаев» из «Былого и дум», напечатанную в 1-ой книге «Полярной звезды»:
«Свидание Чаадаева с императором рассказано у вас <…> не совсем точно. Чаадаев по прибытии в Лейбах остановился у кн. Меншикова, бывшего тогда начальником канцелярии Главного штаба. Император Александр не только не сердился на Чаадаева, но, напротив, принял его очень благосклонно и довольно долго толковал с ним о пагубном направлении тогдашней молодежи, признаваясь, что он, может быть, грешит, полагая, что Греч главный виновник Семёновского полка, и сознаваясь, что семе-новцы и в этом случае вели себя отлично.
Когда Чаадаев вышел от императора, кн. Петр Михайлович Волконский догнал его и сообщил ему высочайшее повеление ни слова не говорить князю Меншикову о своем разговоре с государем. По возвращении Чаадаева в Петербург Шеппинг22 и многие другие поздравляли его с будущим счастьем, пророча, что он непременно будет флигель-адъютантом; чтоб доказать Шеппингу и другим, как мало он дорожит такого рода счастьем, Чаадаев вышел в отставку…»
Сходство этих строк с отрывком из «Семёновской истории», касающимся Чаадаева, бесспорно: и настроение Александра, и подозрения насчет Греча («Я, может быть, грешу...» — в «Семёновской истории»; «он, может быть, грешит…» — у Якушкина), и приказ — ничего не сообщать Меншикову, и причина отставки Чаадаева — все это в обоих документах изложено совершенно одинаково и почти в одинаковой последовательности.
О судьбе письма И. Д. Якушкина к Герцену ничего не знал уже внук декабриста ученый-пушкинист В. Е. Якушкин, который в 1906 г. опубликовал черновик письма в журнале «Былое»23. Однако исследователями уже давно было отмечено два обстоятельства.
Во-первых, датой написания этого письма можно считать конец 1855 г. или начало 1856 г.24 (т. е. приблизительно то время, когда была написана и «Семёновская история»).
Кроме этого высказывалось предположение, что письмо И. Д. Якушкина отправлено не было, так как в «Полярной звезде» нет никаких следов его. Стихотворения, предлагаемые И. Д. Якушкиным, привез в Лондон П. Л. Пикулин, и невозможно представить, чтобы Герцен, получив письмо от декабриста, не нашел бы способа осторожно, не называя имен, отозваться на него. Такого отзыва нет.
Но нельзя ли сделать какие-либо выводы из факта очевидной близости этого письма к «Семёновской истории»?
Весьма соблазнительна следующая гипотеза:
