— Ну что, товарищи, куда полетел самолет? — спросил я.
— В Москву! — сказал один.
— В Курган-Тюбе! — сказал второй.
— В Ташкент! — сказал третий.
— Ну, а если подумать, ребята?
С места поднялась Муслима.
— Александр Иванович, я уже подумала.
— Ну?
— Там юго-восток. Значит, он полетел в Гарм. Дуруст?[8]
— Дуруст, Муслима. Мне тоже кажется — в Гарм. Кто был в Гарме?
Ребята молчали.
— Я, признаюсь, тоже не был. Но мне рассказывал Каримов-ота. Он живет в нашем дворе.
— Я его знаю, — сказала Муслима. — Он Олиму железнодорожный значок подарил…
На миг все умолкли. Вспомнили Олима. Всем его было немножко жаль. Мне тоже.
Я выждал минутку и сказал:
— История эта случилась давно. Еще в тридцатых годах. Тогда стоял такой же, как сейчас, теплый день и облака бросали на землю белый чистый свет. И небо было такое. И в небе были самолеты. Они летели на выручку дехканам в Гарм.
Еще накануне с визгом и криком ворвалась туда шайка басмачей Фузайль Максума. Конники топтали пешеходов, которые не успели спрятаться за дувалами, взметнув над головой кривые клинки, дико кричали:
— Бас! Дави!
Басмачи убивали женщин, за то что они сбросили с себя паранджу, вешали учителей, докторов, агрономов, сбрасывали в пропасти мальчишек и девчонок, за то что они повязали красные галстуки и огласили горный край грохотом пионерских барабанов.
— Бас! — кричали они, размахивая зеленым знаменем. — Дави!
Телеграфист передал в Душанбе тревожную весть: «На Гарм напали басмачи. Просим помощи. Просим помощи. Просим помощи». В Душанбе услышали призыв. В Гарм один за другим вылетели два самолета. Вскоре из-за каменистой сопки, за которой был небольшой аэродром, ударили пулеметы.
Наших было всего пять человек. Красноармейцы разгромили бандитов. Только двенадцать басмачей перебрались на другой берег Сурхоба и улизнули за границу. В Гарме и теперь помнят красных солдат — сурового комбрига Шапкина с маузером в деревянной кобуре, военкома Федина в черном скрипучем кожане и двух отчаянных пулеметчиков.
Был среди солдат и еще один — белокурый и вихрастый, как девчонка, командир взвода. Когда басмачей выбили из Гарма, комбриг Шапкин дал ему какое-то задание. Поэтому его не было в Гарме, когда всем кричали «ура» и дарили подарки.
В суматохе никто даже не узнал его имени. А когда спохватились, было уже поздно. Самолеты снова были в воздухе. Дехкане погоревали и решили послать в Душанбе специального гонца. Мужчины написали командиру взвода письмо, а женщины связали ему белый и легкий, как летнее облако, шарф.
— Ты его обязательно найди и сам надень на шею. Ты понял, джура?
В Душанбе гонец никого не нашел. Солдаты уже уехали. Такая у них служба. В какие края умчали солдат пыльные товарные поезда, гонцу не сказали. Это военная тайна, и знать ее посторонним не положено.
Гонец разыскал другую часть. Во дворе, где парни без рубах, в тяжелых сапогах прыгали через деревянного козла и крутились на турнике, он увидел молодого белокурого солдата. Гонец с шерстяным хурджином на плече подошел к солдату, приложил руку к сердцу и сказал:
— Салом алейкум, аскар![9] Скажи мне, как зовут тебя?
Боец смутился.
— Иваном зовут. А что?
Гонец повязал на шею оторопевшего Ивана белый шарф, прижал его к груди, приподнял чуточку над землей и снова поставил на ноги.
— Хайр, аскар. До свиданья! — сказал он. — Пускай будет у тебя в жизни много счастья. Столько, сколько речек на земле. Столько, сколько есть на земле гор. Хайр!
В Гарме гонец рассказал все, что было. Дехкане подумали и решили: все правильно. Шарф достался русскому солдату. Имя у него Иван. Возможно, такое имя было и у командира взвода. В этом нет ничего удивительного. Иванов у русских больше, чем у таджиков Хакимов или Раджабов.
…Вдалеке послышался звон медных колокольцев. Мы пригляделись и увидели караван верблюдов. Впереди бежал мелкой рысцой ишачок, а за ним, привязанные друг к другу, шагали верблюды. Караван вели два человека. Один сидел на ишачке, а другой на последнем верблюде, как проводник на тормозном вагоне.
Алибекниязходжа-заде вынул из футляра бинокль и стал вертеть колесико, которым наводят на фокус. У него ничего не получалось. Бинокль у Подсолнуха был с причудами. Ребята вырывали у Алибекниязходжа-заде оптический инструмент, но он отбивался то левой, то правой ногой. В зависимости от того, где был противник.
Наконец бинокль взял среднюю точку. Алибекниязходжа-заде поднял плечи и, вытянув шею, как черепаха, прильнул к окулярам.
Он долго вглядывался в даль, а потом вдруг отвел бинокль от глаз, посмотрел на меня каким-то странным взглядом и тихо сказал:
— Александр Иванович! Это, кажется, Олим…
Я взял бинокль и, будто в кино, увидел в строгом черном кружочке бегущую навстречу мне дорогу, серого ишачка с белой волосатой мордой и на нем нашего Олима Турдывалиева. Олим размахивал стременами, смотрел издалека на меня и приятно улыбался.
Хашар
Караван торжественно подошел к тутовнику и остановился. Вблизи Олим выглядел иначе, чем в бинокль. Полные щеки, которые всегда сияли глянцем, потускнели, а короткий — лепешкой — нос, по-моему, даже чуточку подрос и принял вполне нормальный вид.
Олим сошел с деревянного седла, отвесил всем поклон и сказал:
— Салом алейкум, Александр Иванович. Машины, между прочим, не ждите. Там поломался мост.
— Это все?
— Все, Александр Иванович!
— Добавить нечего?
Олим смотрел на меня с грустью и тоской. Все было ясно. Оставались только подробности побега из дома. Но они на приговор повлиять не могли.
Подошел таджик, который сидел на последнем верблюде. Это был высокий худой старик в сером чапане и войлочной шляпе, похожей на гриб и отчасти на треуголку Наполеона.
— Ахволи шумо чи тавр аст?[10] — спросил он.
Я поклонился старику и с достоинством ответил:
— Ахволи ман хуб ост.[11]
А потом мы разговаривали так. Подняв руки кверху, как мулла во время намаза, старик в треуголке задавал вопросы и сам отвечал на них. Я стоял, как солдат перед строем, и хлопал глазами. Караванщик задавал вопросы одним голосом, а отвечал другим. Со стороны можно было подумать, что разговаривают два человека.
— Скажи, Александр Иванович, разве человек, которого зовут Олим, хуже других?
— Нет, он не хуже других.
— Разве он плохой товарищ, разве он скорпион, разве душман?[12]
— Нет, нет, нет!
— Так почему же Олиму нельзя идти вместе со всеми искать русского друга? Отвечай мне, рафик Нечаев!
Караванщик разгладил горстью лицо, затем бороду, затем самый тонкий, невидимый кончик ее и сказал:
— Юноша по имени Олим пойдет вместе со всеми. Так решил я. Мне семьдесят пять лет. Слово мое закон. Все!
Воля старшего у таджиков в самом деле закон, к тому же выхода у нас иного не было. Не гнать же этого Олима назад по этапу.
Олим сиял. Он сразу начал распоряжаться и покрикивать на ребят. Казалось, в отряде появилось сто Олимов. Они грузили тюки на верблюдов, перекладывали рюкзаки, поили кого-то водой из бурдюка, размахивали руками.
Но вот такелажные работы закончены. Рыжие великаны навьючены. Все лежит на своих местах. Все готово в путь. Олим сдвинул набекрень тюбетейку и подошел к головному верблюду. Уздечка вожака была разукрашена круглыми медными бляшками, красными и синими пуговицами и фарфоровыми роликами для электрических проводов.
— Садись, Муслима! — сказал Олим и отвесил шикарный поклон, точно такой, как в цветном фильме «Три мушкетера».
Алибекниязходжа-заде потерял реальную почву под ногами, полез на любимца публики с кулаками, крича:
— А ты кто такой? Ка-ак дам тебе по затылку!
Олим боя не принял. Он наклонился к Алибекниязходжа-заде и сказал ему что-то очень краткое, простое и доступное. Видимо, разъяснил, что к женщинам надо относиться уважительно. Это раньше женщина тряслась в седле сзади мужчины или шла пешком и держалась за хвост лошади, чтобы не упасть от усталости. Даже могилу таджичке копали на аршин глубже мужской. Чтобы и под землей она была в стороне от всех. Алибекниязходжа-заде стоял в стороне и молча наблюдал за восхождением Муслимы на головного верблюда. В глазах Подсолнуха было смиренье, покорность событиям и грубой физической силе.
На второго верблюда Олим решил посадить Игната. Но Игнат отказался от помощи Олима. За время, сколько Олим был с нами, Игнат ни разу не взглянул на него. Это настораживало и пугало меня, потому что дружба в пути важнее хлеба и важнее воды. Чего они все-таки не поделили между собой, эти мальчишки!
Верблюд не слушал Игната. Он был педантом и признавал только те команды, которым его обучили с детства. Игнат тянул повод на себя, нагибал кривую верблюжью шею, шептал что-то украдкой в короткое верблюжье ухо. Но верблюд не желал опускаться на колени и брать седока к себе на горбы.
