рта, вздернула подбородок и с вызовом выпятила грудь. Его коснулся холодный блеск ее полных презрения глаз, и снова возникло впечатление, будто эта женщина когда-то была сногсшибательной и желанной, и что-то от былой горделивой осанки, какая-то призрачная ее тень оставалась в позе и в манере глядеть на людей. Может ли быть так, что между А. и ею существует некий темный, тайный договор, основанный на сексе и заключенный за спиной Морганы, воистину последнее причастие? Или все гораздо проще, сказал себе Мертон: А., как Иван Ильич, подошел к той последней добровольной ссылке, когда больной предпочитает отстранить от себя родных и ищет последнего прибежища в надежных бесстрастных руках сиделок, вкалывающих ему морфин.
Мертон добрался до конца коридора и вдруг понял, что не знает, как выйти из дома. Наугад свернул направо, прошел несколько комнат, пока не узнал кабинет с фотографиями. В глубине виднелась полуоткрытая дверь, освещенная, с прямоугольником шлифованного стекла. Он расслышал шелест щетки для волос и разглядел силуэт Морганы, которая причесывалась перед зеркалом. Она пошире открыла дверь, позволяя увидеть короткое, с большим вырезом платье, которое она надела, с черными бретельками, настолько тонкими, что платье буквально держалось на честном слове. Моргана наклонилась вперед, вглядываясь, все ли в порядке с ресницами, а потом развернулась к нему, ритмически, то с одной, то с другой стороны, проводя щеткой по кончикам мокрых волос.
– Я как раз хотела позвать тебя к ужину, – проговорила она, показывая на рукопись у Мертона под мышкой. – Как все сложилось с ним? Он был в настроении? Ты, наверное, познакомился с Донкой… Мы с Мави ненавидим ее, это единственное, что нас в последнее время объединяет. Но тут их столько перебывало… Эта, по крайней мере, с ним управляется.
– Да, введя военное положение, – сказал Мертон. Моргана чуть улыбнулась, довольная, что гость на ее стороне.
– Ты это тоже заметил, да? В последнее время все осложнилось. Он сам настоял, чтобы мы его поместили там, в отдалении. Был период, когда он не хотел, чтобы я его видела, даже приносила еду. И Мави не подпускал к себе, очень жестко с ней обращался. Говорил, что уже принадлежит к другому виду – умирающему. Думаю, его преследовала мысль о самоубийстве. – Голос ее впервые задрожал, хотя в глазах сверкала обида, и Мертон предположил, что Моргана восприняла это как оскорбление себе, как последнее унижение. – Единственное, что его поддерживало, интересовало, – закончить… это. – Она взглянула на рукопись даже с каким-то отвращением, словно в ней и заключалась истинная причина того, что они с мужем отдалились друг от друга. – Нам обеим пришлось привыкать, каждой по-своему, жить без него. Но ты, полагаю, ужасно голодный. Иди по этому коридору и увидишь столовую. Я позову Мави, вдруг она снизойдет до того, чтобы поужинать с нами. А если нет, тем лучше. Мы с тобой посидим вдвоем.
Семь
Мави снизошла до того, чтобы составить им компанию, и, хотя явилась немного позднее, будто ей стоило труда решиться, Мертон отметил, что она даже сменила клетчатую рубашку на белую, однотонную, вроде китайской или японской блузы, с воротником под шею. А еще, но это он обнаружил со второго взгляда, Мави, похоже, немного накрасилась, совсем чуть-чуть, так, чтобы не было заметно. «Не было заметно кому?» – задался он вопросом. Матери, с которой она состязалась в женственности и не хотела порадовать, поработав над собой? Или ему – вдруг подумает, что она исподтишка прихорашивается в его честь? Благодаря этому скрытому макияжу зеленые глаза Мави гордо сверкали, пылали раскаленными угольями, и на них было больно смотреть.
Когда она села за стол, Мертон обратил внимание, что Моргана обращается с ней деликатно и ласково, но с опаской, как со сложным, непредсказуемым механизмом, готовым в любую минуту взорваться. Или будто она решила объявить перемирие в одностороннем порядке, не зная, согласится ли на это противная сторона.
До ее прихода Моргана уже налила им двоим по бокалу вина, они уже чокнулись – Моргана, поднимая бокал, выразительно заглядывала ему в глаза – и приступили к первому блюду, великолепному карпаччо из красного тунца. Мертон с трудом удерживался, чтобы не поглотить его в один присест, поскольку целый день ничего не ел. Но, несмотря ни на что, когда Мави вышла на сцену, Моргана не выказала ни малейшей досады. Встала из-за стола, принесла бокал, налила вина больше, чем было нужно, чтобы они еще раз выпили все вместе. Что это, жест доброй воли, или девчонке разрешают пить наравне со взрослыми? Мертон снова задался вопросом, сколько же Мави лет. Наверное, больше, чем он предполагал. Или правила в этом доме не слишком строгие. Они чокнулись, и вначале все было хорошо. Моргана спросила, где Мертон родился, и он стал рассказывать в очередной раз, как отца посадили в тюрьму, как они с матерью уехали на юг и поменяли фамилию. Выложил всю свою грустную южноамериканскую историю, которая по эту сторону Атлантики неизменно вызывала жалость, ему ненавистную. Но в данном случае Мертон кое-что выгадал, поскольку в глазах растроганной Морганы сочувствие могло послужить – под действием выпитого вина – хорошим предлогом для двусмысленной близости иного порядка, и этот импульс она передала, невольно протянув руку через стол и на мгновение коснувшись его ладони. Мави, заметил он, тоже уловила двусмысленность этой мимолетной ласки, и, когда она отвела взгляд и сделала очередной глоток, Мертон увидел, как губы ее скривились в усмешке. Тогда он попытался втянуть Мави в беседу и стал рассказывать о своей второй, неожиданно сложившейся жизни юного теннисиста, о первых поездках с турнира на турнир. Вначале она слушала лишь из вежливости, с видом подросткового превосходства, словно речь шла об отдаленных, незапамятных временах (в чем-то она была права, ведь Мертон признался, что первые его ракетки были деревянными), но в какой-то момент он упомянул мимоходом, что в тот год, когда он участвовал в европейском турнире среди юниоров, его наняли спарринг-партнером для испанского игрока, который готовился к соревнованию на Кубок Дэвиса. Едва Мертон произнес это имя, как Мави преобразилась. Этот игрок, по стечению обстоятельств, какое нередко возникает в тесном мирке тенниса, оставив большой спорт, открыл школу, приносившую немалый доход, и стал первым тренером Мави. Словно не веря своим ушам, она повторила имя, изумленно и с восхищением, и бросила на Мертона быстрый, внимательный взгляд, будто гость открылся ей с другой, неожиданной стороны.
– Но тогда это неправда, что ты играешь «немного», как говорила мать. Что ты станешь делать с ней на корте, если она
