Впоследствии, попав в Париж, он сохранил свою любовь к разным народным вечерам, обилием которых всегда славился Париж. Ленин посещал народные кабаре и театрики Монмартра, Порт-Сен-Мартена, в особенности, я думаю, Монпарнаса, недалеко от которого он жил, например "Theatre de la Gaiete" или "Бобино". Марсель Кашен говорил мне, что Ленин бывал в "Бобино".
Мне никогда не приходилось раньше посещать этот театр, но совсем недавно, когда наши парижские друзья предложили сводить нас в какой-нибудь театр по нашему выбору, я тотчас же указал на "Бобино". Наши друзья крайне удивились.
- "Бобино"? А что это за театр и где он находится? Мы о нем ничего не слышали.
Это были люди буржуазно утонченные и "высокоинтеллектуальные", и мы, по-видимому, очень потеряли в их глазах, выбрав какое-то "Бобино", о котором они не имели никакого понятия, хотя были истыми парижанами и жили на левой стороне "Rive gauche", то есть не так уж далеко от "Бобино".
- Но зачем вам понадобилось именно "Бобино"? - спрашивали они.
Я сказал, что мы хотим увидеть какой-нибудь демократический театрик на окраине. Они пожали плечами. Им это было непонятно.
- В этом театре бывал Ленин, - сказал я.
Они покорно развели руками и произнесли сакраментальную фразу французского гостеприимства:
- Comme vous voulez. (Как хотите. Если это вам нравится.)
Им был настолько чужд этот глухой район между Монпарнасским вокзалом и стеной Монпарнасского кладбища, что мы долго кружили на маленькой, экономичной машине "ситроен" по темным переулкам и пустырям, прежде чем попали на Rue de la Gaiete.
- Вообразите себе, - сказал один из наших друзей, изысканный католический поэт. - Если бы не вы, мы бы, вероятно, никогда в жизни не увидели ни этой улицы, ни театра "Бобино". Это курьез, не правда ли? ласково спросил он, доверчиво заглядывая в мои глаза.
Это было не столько курьезно, сколько поучительно, так как наглядно показывало прочность социальных перегородок французского общества. Наши друзья с нескрываемым любопытством разглядывали одну из довольно известных парижских улиц, куда попали первый раз в жизни. Эта улица принадлежала другому миру. Они ее случайно открыли, как иногда случайно открывают новую звезду. Оставив свой ситроенчик у обочины, они шли по этой улице, как иностранцы, удивляясь ее барам, кафе, подозрительным отельчикам, довольно плохому освещению, одежде прохожих, узким грязно-белым и потерто-черным домам, наконец, большой ветряной мельнице над одной из крыш. До сих пор они были уверены, что ветряные мельницы сохранились в Париже только на Монмартре и на Пигаль. Оказалось, что есть еще одна мельница, на Rue de la Gaiete. Это их очень веселило, и они благодарили нас за то, что мы открыли доселе неизвестную им часть Парижа - почти страну, - такую провинциальную и глухую.
"Бобино" оказался весьма обычным районным парижским театриком, с традиционным красным бархатом занавеса и кресел, белыми стенами, старой, докрасна потертой позолотой и лепными украшениями. Обивка кресел была пропитана застоявшимся пыльным запахом табака и духов - дешевого табака общеупотребительных сигарет "Галуаз" и духов "Коти", так что уже одни эти запахи сразу давали почувствовать всю разницу между этим пролетарским театриком и подобным же заведением где-нибудь в районе Елисейских полей или Больших бульваров, где в воздухе стоит смешанный запах гаванских сигар и духов "Герлен". Ну, конечно, и цена билетов. Если в "Бобино" кресла в оркестре стоили семь франков, то там - верных двадцать.
Зал "Бобино" был наполнен публикой самой демократической, по преимуществу девушками в очень модных, но дешевых туалетах, купленных в отделе готового платья "Самаритен" или "Галереи Лафайета", и в преувеличенно высоких прическах, придававших молоденьким личикам с умело подрисованными глазами нечто детски порочное. Мужчины снимали пальто уже в зрительном зале и засовывали его под кресло.
Выступал новый парижский шансонье Марсель Амон, делавший свои первые шаги по пути славы пока еще на левом берегу, но уже восходящая звезда. Он быстрой, энергичной походкой молодого человека почти выбежал на сцену в костюме из синего шелкового тропикаль, при свете прожектора переливавшегося муаром, в синем галстуке, голубой сорочке и черных, сверкающих остроносых мокасинах, - этот средних лет, но все же довольно красивый плечистый мужчина, с белоснежными зубами и фарфоровой улыбкой семнадцатилетнего спортсмена... Под уверенные, банальные звуки джаза, поместившегося тут же, на сцене, Марсель Амон начал свои песенки, одну за другой без передышки, делая иногда - в виде приятного сюрприза - какое-нибудь легкое сальто-мортале, колесо или игривую пробежку по сцене вверх ногами, но так, что при этом его пиджак оставался в идеальном порядке. У него был приличный стандартный голос, хороший слух, видимо, он был очень музыкален, и какая-то девушка в маленькой вавилонской башне своей иссиня-черной прически со вздохом восхищения воскликнула, что бедный Марсель Амон окончил консерваторию, но - увы! - и так далее...
Его песенки были милы, сентиментальны, остроумны, но в них не было настоящего политического перца, а так себе - невинная фронда. Это был типичный шансонье Франции, мастер своего дела, любимец женщин, но отнюдь не трибун, не борец за правду, - один из множества парижских шансонье такого же типа, из которых более других известен советским зрителям действительно талантливый Ив Монтан. Думаю, что и Монтегюс был чем-то в этом же роде, но только, разумеется, политически более острый, смелый, и сценическая маска у него была другая - в духе того времени.
Таким образом, я получил представление о театре "Бобино", где бывал Ленин. Представление чисто внешнее. Но мне было трудно вызвать в своем воображении образ Монтегюса. Во времена Ленина в Париже на Больших бульварах и в трущобах еще водились так называемые апаши - уличные хулиганы, отчасти "стиляги" того времени, - деклассированные молодые люди полууголовного типа. Фигура апаша, стоящего под фонарем, была непременной принадлежностью ночного Парижа. Она сделалась как бы символом анархического протеста против морали, семьи и собственности, неприятный нарыв на теле буржуазной богатой Франции.
Может быть, это Шарль Раппопорт - прирожденный монпарнасец - решил в один прекрасный вечер повести Ленина "на Монтегюса". Интересно, понравится ли русскому лидеру их Монтегюс? Публика вокруг настоящая, пролетарская. Дешевенькие шляпки работниц, кепки рабочих - наверное, железнодорожников из депо Монпарнасского вокзала, - гул голосов, непринужденные шутки, возгласы. Утомительно яркий свет ртутных электрических трубок. Жарко. Запах капораля и духов "Коти". Ленин снимает пальто и по примеру прочих засовывает его под кресло, котелок ставит на пол.
- Посмотрим, посмотрим. Послушаем...
Ленин энергично потирает руки, весело щурится. Среди простой пролетарской публики предместий он чувствует себя прекрасно: рабочий народ его стихия.
Почти все знавшие Ленина отмечают оригинальный характер его лица. Но внешность Ленина была очень изменчива, трудноуловима, и подчас характер ее делался совсем иным. В этой связи приведу еще одно свидетельство Кржижановского: "...приодевшись в какой-нибудь армячок, Владимир Ильич мог затеряться в любой толпе волжских крестьян, - было в его облике именно нечто, как бы идущее непосредственно от этих народных низов, как бы родное им по крови". Может быть, это - самое интересное из всего сказанного об облике Ленина.
Но вот свет погас. Вместо звонка раздался традиционный во французском театре сигнал - троекратный, громкий, отрывистый стук палкой по подмосткам сцены. Занавес взлетел.
Из-за кулисы прямо на рампу быстро, слегка согнувшись, - руки в карманах, - вышел Монтегюс, в костюме, напоминавшем апаша: дырявая блуза, под ней полосатая фуфайка, широкий неаполитанский пояс из ярко-красной фланели, мятые брюки, из-под козырька большой кепки - черная прядь волос; ботинки новенькие, начищенные до зеркального блеска, особый шик каждого истинного апаша.
Монтегюс исполнял свои песенки под рояль, и его аккомпаниаторша, выдержав паузу, пока публика приветствовала его дружными аплодисментами, вдруг ударила по клавишам сильными, мускулистыми руками - и Монтегюс начал программу, после каждого куплета делая небольшое полутанцевальное па. Его грубый, традиционно-хриплый голос, временами вульгарно-крикливый, как нельзя лучше подходил к его сценическому образу, маске отверженного и оскорбленного люмпена, объявившего войну обществу. Его песенки, которые он исполнял одну за другой без передышки, в общем, содержали в себе мало революционного, были в достаточной степени сентиментальными, даже мещанскими, и все же в них явственно слышался социальный протест, а временами проскальзывала даже революционная нотка.
Ленин весьма сочувственно слушал этого певца парижских фобуров, склонив голову и глядя искоса на сцену. Когда же Монтегюс начал свой коронный номер - "Привет Семнадцатому полку", его подведенные, окруженные синевой глаза угрюмо сверкнули.
