В эту ночь после митинга Козлов тоже не спал. Он думал о Зорьке, о её последнем письме и не понимал, как могла она ему изменить и так писать. Нет. Она его ждёт… Он думал о полке. В полку его ординарцем был унтер-офицер Железкин. Тот самый Железкин, который под Новым Корчиным грудью своею заслонил его, окопал его в землю, и которого он спас потом при атаке. С тех пор Железкин не расставался с ним.
— Никогда, ваше высокоблагородие, не забуду, что вы для меня сделали. Детям заповедаю благословлять вас. Умирать буду, а вас не оставлю, — часто говорил ему Железкин.
У Железкина было два Георгиевских креста и он был произведён в младшие унтер-офицеры. Козлов хотел его сделать взводным, но Железкин был совершенно неграмотен и так туп, что как ни бились с ним, не мог осилить и азбуки. Козлов сказал, что он рад бы произвести его в старшие унтер-офицеры, но его стесняет его неграмотность. Железкин прямо в глаза посмотрел своему командиру и сказал:
— Куды ж мне, ваше высокоблагородие, взводным быть. Я и так премного вам благодарен. Не чаял никогда и унтер-офицером-то быть. Не беспокойтесь. Я и так по гроб жизни вам обязан.
На второй месяц после революции Железкин явился как-то вечером к своему командиру и заговорил упрямо и настойчиво.
— Ваше высокоблагородие, я к вам с просьбою. Ходатайствуйте о моём производстве в подпрапорщики. В Павлиновском полку многих произвели.
— Что с тобою, Железкин, — сказал Козлов.
— Как я, значит, геройски с вами воевал и всегда защита вам был, то вы бы могли обо мне позаботиться. Нынче это можно и без всякого разговора.
Козлов отказал Железкину. С тех пор наружно между ними оставались прежние отношения, но Железкин избегал смотреть в глаза своему командиру и не любил вспоминать про прежние геройские дела и в Зарайском полку.
— Так, серость одна тогда была, — сказал он как-то Козлову. — Мы, ваше высокоблагородие, несознательные были. Нас в темноте держали. А теперь нам все открыто.
Козлов посмотрел на Железкина. Железкин смотрел мимо Козлова куда-то в угол.
— Что же вам открыто? — спросил он солдата.
— Да вот, что в темноте нас держали. Дисциплина эта самая. Наказания.
— Железкин! Разве кто-либо когда наказывал солдата без вины. Ты был хорошим солдатом, разве я когда тебя бранил? — воскликнул Козлов.
— Никак нет. А только могли, что хотели сделать.
— И опять-таки неправда. На все был закон, и против закона ни я, да и никто ничего не мог сделать.
— Какой уже закон… — мрачным голосом проворчал Железкин, — закон-то был Царский. Один произвол!
И Железкин вышел из землянки.
Все это вспоминалось теперь Козлову. В ротные комитеты не было избрано ни одного офицера, больше половины членов комитетов были евреи или самые развращённые солдаты, подвергавшиеся частым наказаниям, бывшие под судом. Председателем полкового комитета был Верцинский, над которым смеялись солдаты, который ни во что не верил и ничего и никого не признавал.
«Что же это такое? — думал Козлов, ворочаясь с боку на бок на узкой койке. — Что же будет от этого? Начальству виднее… А где оно, настоящее-то начальство?».
XVIII
Утро выступления на позицию было серое и туманное. Падала с неба какая-то мокрота. Однако полк поднялся, засуетился и с говором и шумом выступил из деревни.
В десяти вёрстах от места ночлега, на полпути до позиции, протекала река, и на ней были мосты, охраняемые казачьими караулами. Здесь должен был быть большой привал. Серою толпою с глухим гомоном надвигались солдаты. Шли уныло, медленным шагом. Ни в одной роте не пели. Старых песен петь не хотели, стыдились их, а новых знали слишком мало.
— Стой! — раздалась команда, когда головная рота подошла к реке. — Стой!.. Стой… — повторилась она во всех шестнадцати ротах. И, не дожидаясь разрешения, солдаты стали садиться где попало, по сторонам дороги и закуривать папироски.
И только что они сели, как среди них появился матрос. Он был в заломленной на затылок матросской бескозырке с лентами, в рубахе с голою грудью и шеей и в широких раструбом вниз шароварах. Он появился с недалёкой от места привала станции железной дороги. Молодой, юркий, наглый, он повертелся в одной группе солдат, потом в другой, третьей, и вдруг от полка стали отделяться сначала одиночные люди, а потом целые группы, и бежать на мост. Взбежав на мост, они снимали с себя патронташи и высыпали патроны в реку. То тут, то там щёлкнули винтовки, солдаты стреляли вверх. Это продолжалось несколько секунд, потом словно сумасшествие охватило весь полк. По величественному дубовому лесу, подходившему к реке, затрещала непрерывная бешеная стрельба, солдаты вынимали патронные ящики, хватали пулемётные ленты и бросали всё это в реку.
— Долой войну! — неслось то тут, то там, среди криков и выстрелов. Где-то вправо сотни голосов дико и грубо заревели на мотив марсельезы:
Мы пожара всемирного пламя,Молот, сбивший оковы с раба.Коммунизм — наше красное знамяИ священный наш лозунг — борьба!К ним приставали голоса.
Весь полк расстреливал патроны, отражённые лесным эхом выстрелы казались громче, в самом лесу затрещал один, потом другой пулемёт, а марсельеза, хриплая и дикая, то разгораясь, то утихая, неслась по берегу реки и подхлёстывала людей. Слова знали немногие, им вторили без слов, и временами песня становилась диким и грубым воем.
Против общего злого вампира,Против шайки попов и господ,Встаньте, все пролетарии мира,Обездоленный чёрный народ!
Встаньте, рыцари нового строя!Встаньте, дети великой нужды,Для последнего страшного бояТрудовые смыкайте ряды!
— Долой войну!.. Долой офицеров!.. Арестовать их!
При первых выстрелах Козлов вскочил на лошадь и поскакал к солдатам.
— Вы с ума сошли! — крикнул он. — Кто вы такие? — Немцы?.. Немцы? С немцами заодно? Перестать стрелять! Господа офицеры, по местам!
Бледные лица были кругом. Глаза были страшны, люди не понимали, что произошло. Из местечка бежали сторонние солдаты и несли красные знамёна.
— Хватай командира, — крикнул кто-то, и Железкин схватил лошадь Козлова под уздцы. Толпа окружила его. Козлов хотел вынуть револьвер из кобуры, но его движение угадали. Кто-то из солдат, вцепившись обеими руками в кобуру, оторвал её вместе с револьвером. Пение и стрельба прекратились, все сгрудились в одну кучу, страшно дышащую; кругом были дикие безумные глаза,
— Тащи, тащи его! — распоряжался кто-то в толпе.
Грубые руки схватили Козлова за ногу, его сняли с дрожащей, покрывшейся потом лошади и поволокли к лесу. Все время подле него был Железкин. Он не трогал Козлова, и смотрел на него тупо, а лицо его было злое, искривлённое ужасом.
— Железкин, — сказал Козлов, — помнишь Новый Корчин? Железкин отвернулся.
— Братцы, что вы делаете! — воскликнул Козлов со слезами в голосе. — У меня жена, дети.
— К дереву его!.. Вот так. К дубу. Хорошенько крути ему руки.
— Что вы хотите делать со мной?! — воскликнул Козлов. — За что?!
— А, мало вы кровушки нашей попили!
— Капитана вяжи! Революционера вчерашнего!
Люди теснились, отдавливали друг другу ноги, спотыкались, падали вставали и шли, толкаясь и тяжело дыша.
— Где верёвка? — спросил кто-то деловито и озабоченно.
— Посмотри на фурманке, кажись, там была.
— Что ж, так порешим или пытать будем? — спросил молодой парень без фуражки со всклокоченной лохматой головой.
Щёлкнул одиночный выстрел.
— Матрос поручика порешил, — сказал кто-то подле Козлова… — Из револьверта.
— Начинать что ль?..
Люди дрожали и не походили на людей. Слова прыгали и срывались с губ непроизвольно. Никто не понимал ни того, что говорил, ни того, что делал.
— Раздеть надо.
— Так порешим.
— беспременно надо раздеть. Кителя жалко. Китель новый. Как же так-то?
С Козлова стянули китель.
— Постой, товарищ, а сапоги?
— Ишь ловкий какой. Ты что ль возьмёшь?
— Сапоги делить будем. По жребию. У него хорошие.
— Тащи говорю.
На ходу Козлова схватили за ноги и стащили с него сапоги. Он уже не шёл, но его несли, приближаясь к лесу.
— Шаровары снимай!
— За чево?
— Чево? Чево? А часы? Деньги?
У большого старого дуба Козлова, полуобнажённого, босого, прикрутили верёвками к стволу. Он смотрел широко раскрытыми страдающими глазами на солдат. На секунду молнией прошла мысль: «Осетров с командирской женой путался, да и Гайдук тоже».
