Наступил Успенский пост. Мы нашли в лесу уединенную полянку. О. Иеракс брал с собой богослужебные книги и совершал богослужение в лесу. Лес становился храмом. Казалось, все обитатели леса воздают хвалу Божией Матери. Однажды белка спустилась с дерева и, не шевелясь, стояла рядом с нами.
Когда приехал мой папа, Алик (ему было три с половиной года) повел его на эту полянку и сказал: "Как жаль, дядя Яша, что ты не смог быть вместе с нами. Здесь было так прекрасно!" Он лучше меня понимал смысл "конспирации" и как ребенок не боялся ее.
Приближался день отъезда о. Иеракса. Уехать, вернее, уйти с провожавшей его Н. он должен был глухой ночью, незадолго до рассвета. Я вдруг почему-то забеспокоилась, что о. Иеракс забудет дать нам свое благословение перед отъездом. Этот момент приобретал какое-то особенное, жизненно важное значение…
Когда я приехала к о. Серафиму после Малоярославца, первое, что он сказал мне, было: "Спасибо вам за батюшку". Этим он дал мне понять, что все, что относилось к о. Иераксу, он принимал так, как если бы это относилось к нему самому, и что ему, как всегда, известно все, что я пережила. Подобно этому, если кому-нибудь из нас случалось уезжать от него поздно вечером, и он хотел, чтобы нас проводили, он обращался с просьбой к кому-нибудь из своих духовных детей: "Пойди, проводи меня".
Мой папа, который всю жизнь являлся для окружающих примером чистой и строгой жизни, на склоне лет увлекся женщиной, которая желала в третий раз выйти замуж, и причиной этому было все то же мое "отчуждение".
"Вы не должны так горевать об этом, — сказал о. Серафим. — Теперь Ваш отец — я". Потом он объяснил, что для пользы папиной души я не должна признавать этого брака и не иметь с Ф.А. никаких родственных отношений. Исполнение этих указаний принесло немало тяжелых переживаний и мне, и папе, но будущее показало, как мудро поступил о. Серафим, дав эти указания. Однажды Ф.А. пришла специально для того, чтобы поговорить со мной. Мне было очень тяжело, но я думала лишь о том, чтобы выполнить послушание. У меня в это время гостила подруга. Я была рада ее присутствию и просила ее помочь мне, т. е. пойти в другую комнату и молиться все время, пока я буду разговаривать с Ф.А. Ф.А. хотела обнять и поцеловать меня, сказав, что она надеется, что я буду ей вместо дочери. Я вежливо остановила ее, официально поздоровалась, и весь дальнейший разговор шел в весьма холодных тонах. "Вы хотите сказать, что Вы против меня не как субъекта, а как объекта?" наконец спросила она. "Вы поняли меня совершенно правильно", — сказала я. "Тогда я хочу просить Вас только об одном, — сказала она, — чтобы Ваше отношение к папе не ухудшилось". "Не беспокойтесь, — ответила я, — оно может только улучшиться". "Отчего же?" — заинтересовалась Ф.А. "Оттого, — сказала я, — что с ним случилось большое несчастье". После этого мы расстались.
Вскоре меня ждало и другое несчастье. Брат, придя в отчаяние от поступка папы, решился соединить свою жизнь с женщиной, которая была ему бесконечно тяжела, и особенно оттого, что препятствовала ему встречаться со мной.
Через 20 почти лет по смерти мамы наша семья разрушилась. Квартиру переделали, папа поселился с Ф.А., к моей комнате сделали отдельную дверь с замком и ключ отдали мне, а брат должен был жить в темной теперь (после переделки квартиры) комнате, которую он называл "мой гроб". Это был необычайно тяжелый период жизни. Между папой и братом (которые до сих пор нежно любили друг друга) появилась какая-то враждебность и недоразумения по поводу жилищного вопроса. Правда, моя комната была все та же, где я жила с мамой с самого детства, окна по-прежнему выходили на восток, навстречу солнцу, но все было уже не то. Я хотела уступить свою комнату брату, но батюшка не благословил, сказав, что ему это пользы не принесет. Однажды, в праздник Божией Матери Всех Скорбящих Радости, я приехала в Болшево, где тогда жил о. Иеракс. "Здесь все скорбящие собрались", — сказал он и просил меня приезжать почаще, так как служба бывает каждый день и всегда можно найти утешение.
О. Серафим, напротив, подбодрил меня, сказав: "Ваше положение улучшается, у Вас нет теперь непременной обязанности заботиться о своих. Уходя, Вы будете запирать свою комнату, Вы будете влетать и вылетать, как птичка, а на восток будете славить Бога".
Алик рос чутким ребенком, и мы с Леночкой часто делились с ним своими переживаниями, забывая о его возрасте. Так, Леночка еще в Малоярославце рассказала ему о своей беременности. Он по-своему пережил это известие и находился в состоянии напряженного ожидания. Ребенок, который еще не родился, представлялся ему каким-то таинственным незнакомцем, упоминание о котором внушало ему страх. Когда для будущего ребенка купили одеяло и другие вещи, Алик боялся зайти в комнату или обходил эти вещи на большом расстоянии. Когда я рассказала обо всем этом батюшке, он был очень недоволен: "Не следовало заранее говорить ему ничего. Ожидание в течение полугода трудно и для взрослого, а не только для такого маленького ребенка. Разве можно было держать его в таком напряжении? Только после того как ребенок родился, надо было сказать Алику: "Бог послал тебе брата", и у него было бы легко на душе".
Батюшка большое внимание уделял вопросам воспитания и часто давал мне различные советы. Я всегда сама гуляла с Аликом, уделяя этому почти все свое свободное время. Батюшка придавал этим прогулкам большое значение. "Не надо много говорить с ним. Если он будет задавать вопросы, надо ответить, но если он тихо играет, читайте Иисусову молитву, а если это будет трудно, то "Господи, помилуй". Тогда душа его будет укрепляться". В качестве примера воспитательницы батюшка приводил няню Пушкина Арину Родионовну. Занятая своим вязанием, она не оставляла молитвы, и он чувствовал это даже тогда, когда был уже взрослым и жил с ней в разлуке, что отразилось в его стихотворении "К няне".
Когда Леночка выстроила дачу, батюшка очень ею интересовался. "Я там не был, — говорил он мне, — но мысленно я всю дачу обхожу". Ему хотелось, чтобы вокруг дачи был высокий забор, для того чтобы Алик мог свободно гулять по саду один.
Однажды Леночка попросила батюшку разрешить сводить сына в церковь, чтобы показать ему благолепие храма. Батюшка благословил, но Алик чувствовал там себя нехорошо. "Поедем лучше к Дедушке или в Лосинку", — просил он. Когда об этом рассказали, батюшка сказал: "Если он чувствует это и разбирается, то и не надо водить его теперь в церковь".
До пяти лет Алик причащался совершенно спокойно, но к этому возрасту он почему-то начал сильно волноваться перед Причастием.
Тогда батюшка решил, что настало время систематически знакомить его с содержанием Священного Писания, так как он уже в состоянии отнестись ко всему сознательно. Так как ни я, ни Леночка не решались взять этого на себя, батюшка поручил это дело Марусе/14/ — одному из самых близких нам людей, которая прекрасно справилась со своей задачей.
Батюшка не разрешал водить Алика в театр или в кино до десятилетнего возраста. "Если вы хотите доставить ему удовольствие, лучше купите ему игрушку", — говорил он.
Второй сын Леночки — Павлик — родился в декабре 1938 года, но крестить его удалось только в апреле. Нам очень хотелось, чтобы его, как и нас троих, крестил сам батюшка. Но получилось иначе. Не помню точно, как это было: кто-то приехал сказать нам, что в этот день ехать к батюшке нельзя (потом оказалось, что это была ошибка). Не решаясь откладывать, мы поехали в Болшево, и крестил Павлика о. Иеракс. Крестным отцом (заочно) был батюшка, а крестной матерью — я. После крещения одна знакомая поздравила меня и сказала: "Вот и у Вас крестник есть, Вы его любите?" Я растерялась от этого неожиданного вопроса и ответила: "Не знаю".
Потом меня так мучил этот ответ, что я рассказала о нем батюшке на ближайшей исповеди. "Вы ответили совершенно правильно, — сказал он. — Вы действительно не знаете еще, что такое крестник и что это за чувство". Потом он стал говорить со мной о детях, Алике и Павлике, о моем отношении к ним. Говоря, он точно заглядывал в будущее. "Они все больше будут Вам на душу ложиться, — говорил он. — А у них на душе должен остаться Ваш внутренний облик (я поняла, что он говорил о том, что будет после моей смерти). — Как картина, которую видим однажды в художественной галерее".
Как-то я привезла батюшке стихотворения в прозе, написанные мною под названием "Десять песен о маленьком мальчике".
Возвращая их мне через некоторое время, батюшка сказал: "Мне так понравились Ваши десять песен, что я написал одиннадцатую". Мне очень хотелось узнать, какую песню написал батюшка, но я не решалась спросить его об этом, и это так и осталось для меня неизвестным.
Однажды я рассказала батюшке о том, что не могу терпимо относиться к тому, когда люди неправильно подходят к ребенку, так что даже человек, который пришел не вовремя и помешал детям ложиться спать, представляется мне как бы личным врагом. Батюшка сказал: "Ваше отношение к детям — дар Божий, и нельзя того же требовать от других".
