Он неловко пригнулся поцеловать ее в щеку, но в последний момент она, повернув голову, прижалась губами к его губам. Дыхание ее смутно пахло нафталином.
Язык Лоры скользнул Тени в рот. Он был сухим и холодным и отдавал сигаретами и желчью. Если у Тени и оставались сомнения в том, мертва его жена или нет, теперь с ними было покончено.
Он отстранился.
– Я люблю тебя, – сказала она просто. – Я стану оберегать тебя.
Она прошла к двери номера. От ее поцелуя во рту Тени остался странный привкус.
– Поспи, щенок, – сказала она. – И постарайся не впутываться в неприятности.
Лора открыла дверь в коридор. Флуоресцентный свет не пошел ей на пользу: Лора выглядела мертвой; впрочем, при таком освещении все кажутся мертвецами.
– Ты мог бы попросить меня остаться на ночь, – сказала она голосом холодным, как надгробный камень.
– Думаю, не мог бы, – отозвался Тень.
– Еще попросишь, милый, – сказала она. – Прежде чем все закончится, еще попросишь.
На том она повернулась к нему спиной и по коридору пошла к выходу.
Тень выглянул в дверной проем. Ночной портье читал свой роман Джона Гришэма и даже не поднял глаз, когда она проходила мимо. На каблуках ее туфель налипла жирная кладбищенская земля. Вот Лора уже скрылась за дверью.
Тень медленно выдохнул. Сердце у него в груди то частило, то медлило, как при аритмии. Сделав несколько шагов через коридор, он постучался к Среде. Ударяя костяшками пальцев в дверь, он испытал странное ощущение, будто его отбрасывают в пустоту удары черных крыльев, будто огромный ворон летит сквозь него, вылетает в коридор и во внешний мир.
Среда открыл дверь. Если не считать белого полотенца, обернутого вокруг бедер, он был голый.
– Что, черт побери, тебе нужно? – спросил он.
– Тебе следует кое-что знать, – сказал Тень. – Может, это был сон, только сном это не было, – или, может, я надышался дымом синтетической жабьей кожи толстого мальчишки, или, вероятно, я просто схожу с ума…
– Да, да. Валяй начистоту. Ты меня вроде как оторвал.
Тень бросил взгляд через его плечо в комнату и заметил, что кто-то наблюдает за ним с кровати. Простыня натянута на маленькие груди. Пепельно-русые волосы, крысиная мордочка. Он понизил голос:
– Я только что видел мою жену. Она была у меня в номере.
– Призрак? Ты хочешь сказать, что видел призрак?
– Нет. Не призрак. Она была настоящая. Это была она. Ну да, она определенно мертва, но это был никакой не призрак. Я ее касался. Она меня поцеловала.
– Понимаю. – Среда стрельнул глазами на женщину в кровати. – Я сейчас вернусь, дорогая.
Они ушли в номер Тени. Среда зажег все лампы, осмотрел окурок в пепельнице, потом поскреб грудь. Соски у него были по-стариковски темные, а волосы на груди – седые. На боку пониже ребер белел старый шрам. Он понюхал воздух. Пожал плечами.
– О'кей, – сказал он. – К тебе заявилась твоя мертвая жена. Напуган?
– Немного.
– Весьма разумно. От мертвецов меня всегда мороз по коже продирает. Что-нибудь еще?
– Я готов уехать из Игл-Пойнта. Мать Лоры может сама разбираться с квартирой и всем прочим. Она все равно меня ненавидит. Я могу уехать, когда скажешь.
На это Среда улыбнулся.
– Хорошие новости, мой мальчик. Уезжаем поутру. А теперь тебе следует поспать. У меня в номере есть бутылка скотча, на случай если тебе потребуется снотворное. Да?
– Нет. Обойдусь.
– Тогда больше меня не тревожь. Ночь мне предстоит долгая.
– Доброй ночи, – сказал Тень.
– Вот именно, – откликнулся Среда, закрывая за собой дверь.
Тень присел на кровать. Запах сигаретного дыма и консервантов никак не развеивался. Ему было жаль, что он не может оплакивать Лору: траур казался более уместным, чем тревога, которую пробудило ее появление, и – теперь, когда она ушла, он мог себе в этом признаться, – страх, который она в нем вызывала. Настало время для слез. Потушив свет, он растянулся на кровати и стал думать о Лоре, такой, какой она была до того, как он сел в тюрьму. Он вспоминал их семейную жизнь, когда они были молоды и счастливы, глупы и неспособны оторвать рук друг от друга.
Прошло очень много времени с тех пор, как Тень плакал, так много, что он уже позабыл, как это делается. Он не плакал даже тогда, когда умерла его мать.
Но начал плакать теперь. Из груди его вырывались болезненные, прерывистые рыдания, и впервые с тех пор, как он был маленьким мальчиком, Тень заснул в слезах.
Прибытие в Америку
813 год н.э.
Они прокладывали курс по звездам. Шли вдоль берега, но когда суша растаяла в воспоминаниях, а ночное небо темнело, затянутое тучами, они полагались на веру и призывали Всеотца, прося привести их к земле.
Тяжкое у них вышло плавание. Их руки цепенели, и холод пробирал до костей. Их била дрожь, какую не мог выжечь даже терпкий мед. Просыпаясь поутру, они видели, что иней тронул их бороды, так что до полудня, когда солнце согревало их, казались белобородыми стариками, поседевшими до времени.
Зубы в деснах расшатались, и глаза в глазницах у всех запали, когда наконец они высадились на зеленую землю на западе.
– Мы далеко, далеко от наших домов и огней очага, – сказали мужи, – вдали от знакомых нам морей и земли, что мы любим. Здесь, на краю мира, наши боги забудут нас.
Их вождь, вскарабкавшись на скалу, насмехался над ними за маловерие.
– Всеотец создал мир, – выкрикнул он. – Своими руками он возвел его из раздробленных костей и плоти Имира, своего деда. Мозг Имира он подбросил в небо, чтобы стал этот мозг тучами, а соленая кровь великана стала морями, что мы пересекли. Если он создал мир, то уж конечно, сотворил и эту землю. И если мы погибнем здесь так, как пристало мужам, разве не будем мы приняты в его чертоги?
И мужи возрадовались и смеялись. С охотой взялись они строить дом из срубленных стволов и грязи за частоколом из заостренных бревен, пусть и были они, насколько им было ведомо, единственными людьми в этой новой земле.
В день, когда завершилось строительство, разразилась буря: в полдень почернело, будто ночью, и небо вспороли росчерки белого пламени, и раскаты грома громыхали так громко, что оглушили мужей, а корабельная кошка, которую привезли они с собой из дома ради удачи, спряталась под вытащенным на берег длинным боевым кораблем. И столь велика была ярость бури, что воины смеялись и хлопали друг друга по спинам, приговаривая:
– Громовник и здесь с нами, в этой дальней стране.
И возносили они благодарность богам, и радовались, и пили, пока не попадали с ног.
В дымном сумраке зала той ночью бард пел им старые песни. Он пел об О́дине Всеотце, принесенном в жертву себе самому и снесшем ее столь же славно, как и все те, кого приносили ему в жертву. Бард пел о девяти днях, которые Всеотец висел на мировом древе, о том, как бок ему пронзили копьем и как капала из раны кровь. Он пел обо всем, что познал Всеотец в своей муке: о девяти именах, и девяти рунах, и дважды девяти заклинаниях. А когда пел о копье, пронзившем бок О́дина, бард вскричал от боли, как в муках вскричал сам Всеотец, и все мужи вздрогнули, воображая себе эту боль.
Скрэлинга они нашли на следующее утро, в день, посвященный Всеотцу. Скрэлинг был невысок ростом, с длинными черными как вороново крыло волосами и кожей цвета темно-красной глины. Он произносил слова, каких не разумел никто, даже бард, который плавал на корабле, прошедшем меж Геркулесовых столбов и понимавший торговое наречие, на котором говорили по всему Средиземноморью. Чужак был одет в перья и шкуры, и в его длинные косы были вплетены мелкие косточки.
Они привели его в свой лагерь и дали ему жареного мяса, чтобы утолить голод, и крепкого напитка, чтобы утолить жажду. Они хохотали безудержно, когда он, спотыкаясь, плясал и пел, запинаясь, когда голова его то падала на плечо, то качалась из стороны в сторону – ведь выпил он не более рога меда. Ему поднесли еще один рог, вскоре он уже свернулся под столом и уснул, подложив под голову локоть.
Тогда они подхватили его, по человеку – за каждую руку, по человеку – за каждую ногу, и четверо превратили его в восьминогого коня. И так понесли во главе процессии к ясеню, высящемуся на холме над заливом, где надели скрэлингу на шею веревку и вздернули качаться среди ветвей – их дань Всеотцу, повелителю виселиц. Тело скрэлинга покачивалось на ветру, его лицо чернело, язык вываливался, глаза вылезали из глазниц, а пенис так налился, что впору повесить на него кожаный шлем, а тем временем воины подбадривали друг друга, кричали и смеялись, гордясь своей жертвой Небесам.
И когда на следующий день два огромных ворона опустились на труп скрэлинга, по одному на каждое плечо, и снизошли до того, чтобы клевать его глаза и щеки, мужи поняли, что их жертва принята.
Зима выдалась долгой, и они голодали, но их воодушевляла мысль о том, что по весне они пошлют корабль домой в северные земли, и, вернувшись, тот привезет поселенцев и женщин. По мере того как ветры становились все холоднее, а дни все короче, некоторые мужчины отправились на поиски поселения скрэлингов в надежде отыскать пищу и женщин. Они не нашли ничего, только несколько старых кострищ на месте брошенного лагеря.
