В период становления СССР нуждался в собственной мифологии – и она выросла из кинематографа. Новое искусство пригодилось новой культуре. Кинематограф в полуграмотной стране сцементировал разноязыкую нацию крепче железных дорог и комиссаров в пыльных шлемах. Выросло несколько поколений людей, среди которых нет ни грузина, ни молдаванина, а есть люди, смотревшие «Бриллиантовую руку» и «Штирлица».
Одним из главных героев советского пантеона был Василий Иванович Чапаев, или Чепаев, как он сам подписывался. Легендарный красный командир, георгиевский кавалер за Первую мировую, усатый киноперсонаж с мужицкой смекалкой.
Чапаев из кино вовремя умер, не дожил до репрессий, не запятнал себя ничем. Не добравшись до противоположного берега Урала, он приплыл в легенду и анекдоты, в которых стал чемпионом по индексу цитирования наравне со Штирлицем и обгоняя инфернального акселерата Вовочку. А просто так популярнейшим персонажем анекдотов не становятся.
Чапаев – наш Одиссей-Улисс, все-человек, испытавший самое яркое, что выпадает в жизни, причем далеко не в каждой: воин, учитель, муж, любовник. Образ достигает, как говорится, полноты иероглифа и выходит за пределы этических оценок.
При любых делениях на белых и красных, прогрессистов и консерваторов Чапаев долго оставался и, пожалуй, остается общим достоянием. Чапаев – он и в песне «Гулял по Уралу Чапаев-герой», исполняемой Краснознаменным ансамблем песни и пляски Советской Армии, он и в компьютерной игре «Петька и Василий Иванович спасают галактику». Ведущий кинокритик позднесоветского и раннепостсоветского времени Сергей Добротворский в 1986-м создал группу параллельного кино «Че-паев». Не «Фас-биндер», не «Кура-сава», а именно «Че-паев».
К концу советской власти было ясно, что открываются возможности для работы с отжившими кодами, которые при этом какое-то время еще будут в ходу. В начале – середине 1990-х старый миф о Чапаеве взывал к перекодировке. И попал в руки к молодому Пелевину.
Из жизни российских мистиков
В начале девяностых Пелевин редактировал пятитомник Кастанеды в переводе Василия Максимова (см. «Что может лампочка» и «Деньги»). Книга готовилась к публикации в издательстве «Миф». По результатам работы над комментариями возникла идея составить антологию русской и советской андеграундной эзотерической литературы. Как вспоминает Сергей Москалев, для этого Пелевин решил объехать всех людей, которые что-то значили в этом движении.
Он поехал в Киев к Владимиру Данченко, автору «№ 20. Блеск и нищета магов, или Инструкция по технике безопасности при работе с Витей А.». В Петербург, где познакомился с Сергеем Рокамболем – автором концептуальной акции «Ситуация с флейтами». И под Выборг – к самому автору перевода Василию Максимову, трудившемуся там лесником (см. «Уринотерапия»).
Вернувшись, Пелевин, однако, так и не написал антологию эзотерической литературы. Набранный материал стал романом «Чапаев и Пустота».
«Чапаев – это Василий Павлович Максимов, Котовский – Сергей Рокамболь, Анка – жена Рокамболя Аня Николаева, Володин – интеллигент с лицом басмача – это я, – считает Москалев. – А Петр Пустота – это он сам, Витя, который с этими людьми общается… Разговоры там как в бане. Всякие объяснения мироздания при помощи луковицы… А так ведь все и было, дядя Вася так и объяснял, как Василий Иваныч Петьке на картошке. Для нас была важна идея, что всю эзотерику можно “показать на картошке”».
Сопоставим эти слова со «Словарем эзотерического сленга» Москалева:
«Часто Писателя заносило, и ему говорили: “Не можешь показать на картошке – вопрос снимается”. Он даже написал роман на эту тему, чтобы разобраться с путаницей в голове. Роман получился местами гениальный и смешной, но в книге он очень многое напутал еще сильнее, чем было запутано до него»[11].
Излишне говорить, что Писатель для эзотерического круга – это, конечно, Пелевин, как Командором для Катаева был Маяковский. В интервью Москалев формулирует картофельную аналогию еще проще: «Как только он начинал гнать “Мы есть, нас нету, нам кажется…”, ему говорили “Витя, кончай нести пургу, объясни на картошке”».
Впрочем, образы, вероятнее всего, собирательные и прямые аналогии не совсем точны. Тем более что на право называться прототипами героев пелевинского «Чапаева» претендовали и другие люди, свидетельство о чем содержится, например, в «Хрониках российской Саньясы» удивительного человека Владислава Лебедько, академика странных академий, психолога, мага, эзотерика.
Эта книга была издана в 1999 году издательством «Тема», имела подзаголовок «Из жизни российских мистиков 1960-х – 1990-х» и описывала людей, «прошедших по лезвию бритвы между КГБ и психбольницами, между фанатизмом и отчаянным разгильдяйством», как сообщала аннотация. В ней утверждается, что Котовский был списан с мистика Григория Попандопуло. Там же на роль «настоящего» Володина претендует активный член эзотерического сообщества Владимир Третьяков. Вот что написано у Лебедько:
«В: – Вот эта ситуация, когда Володин с бандитами едят у костра грибочки, – из “Чапаева…”, – это из реальных событий? Володин с вас написан?
Т: – Как-то П-н давал мне эти странички, когда еще их не публиковал; я их почитал – ну да, хорошо; но там ведь всякое было, – чего там только не было на этой базе, когда мы грибы жрали!
Один раз мы с П-ным нажрались грибов так, что П-н вышел из Васиного дома на четвереньках, укусил грозную собаку овчарку так, что она забилась в будку, потом пошел в другой домик, лег спать и всю ночь толкал кого-то. Потом утром проснулся – он, оказывается, с другой грозной овчаркой спал»[12].
Позволим читателю самому сделать вывод, кто подразумевался под обозначением П-н.
Танка Пушкина
Роман начинается с традиционной для литературы XIX века «рамки». Мол, старая рукопись была найдена там-то и там-то, а мы лишь решили издать любопытную находку. В этой зачинной мистификации цитируется некая «танка»:
И мрачный год, в который пало столькоОтважных, добрых и прекрасных жертв,Едва оставил память о себеВ какой-нибудь простой пастушьей песне.
А. С. Пушкин. Пир во время чумыТанка, как не устает напоминать нам Большая Советская энциклопедия, – «один из древних жанров японской поэзии. Изящное нерифмованное пятистишие, состоящее из 31 слога: 5 + 7 + 5 + 7 + 7; чаще всего пейзажная и любовная лирика, стихи о разлуке, бренности жизни, придворные славословия».
По размеру приведенный отрывок явно не танка, а просто-напросто ямб. Однако эта ложная атрибуция сразу задает настроение роману, построенному на принципе смещения исторической оси.
«Чапаев и Пустота» – альтернативный дао популярных героев. Если проглотить пушкинское авторство пелевинской стилизации, потом уже легко согласиться с парадоксальным философом Чапаевым и соблазнительной эмансипе Анной.
По сюжету молодой поэт-декадент Петр Пустота, сбежав из революционного Петербурга от потенциальных неприятностей с властями, встречает на Тверском бульваре старого товарища фон Эрнена, который собирается сдать его обратно в ЧК. В короткой схватке Пустота убивает фон Эрнена, завладевает огромной банкой кокаина и по законам ситуационной комедии попадает в распоряжение красного командира Чапаева, усача и философа.
Во всех нечетных главах десятиглавного романа действие происходит в 1919 году, где при помощи наставников – Чапаева, Котовского, барона Юнгерна – молодой Пустота постигает тайны мироустройства. А во всех четных – в середине 1990-х, по большей части в психлечебнице.
Там пациентам снятся удивительные сны – продукты реакции больного рассудка и массовой культуры того, недавнего для нас времени: Шварценеггер спасает героиню мыльной оперы просто Марию, а бандиты постигают смысл совести как философской категории, пародийно сниженный русский человек сталкивается с японским культурным кодом во всей его поэтической красе. Японская глава особенно полюбилась критику Александру Генису, который вообще назвал «Чапаева и Пустоту» «первым дзен-буддийским романом»[13].
