выглядевшая дама, очень похожая на её героинь из довоенных кинофильмов: в бигуди и с папироской, зажатой между зубами. От дыма папиросы и тусклого света лампочки в парадном она щурила левый глаз и пыталась узнать меня:
«Вам кого, молодой человек?» – спросила «Раневская».
«Мне нужно поговорить с вашим сыном, не возражаете?» – как-то официально получилось у меня.
Дама вытащила изо рта папиросу, стряхнула пепел и рукой попыталась разогнать дым.
«А что он натворил?» – поинтересовалась она и сложила на груди руки, стараясь принять солидный вид.
«Да ничего», – смутился я. – «Я просто хочу ему задать один вопрос. Вы позволите?»
«Бить будете…» – Догадалась дама. – «Давайте-давайте, двигайте отсюдова», – принялась она меня активно выпроваживать. И, обернувшись, крикнула уже в сторону квартиры, – «Сева, тебя бить пришли!» – А потом решительно объявила, уже опять мне:
«Я во двор его не пущу!»
Я стал путанно объяснять, что никого бить не намерен и готов задать интересующий меня вопрос у них дома, но только, по возможности, без свидетелей. Что разговор займёт минут пять, и никаких физических расправ не последует. Я заметил про себя, что у меня появилась какая-то лёгкость в общении, которая случалась редко. По-моему, я сделал даже даме комплимент.
«А, ну это всегда пожалуйста», – неожиданно быстро согласилась дама и пустила меня в квартиру.
Это была обычная, довольно мрачная коммуналка с длинным коридором, заканчивающимся общей кухней, на которой сидел, закинув ногу за ногу, на табуретке всклоченный мужчина в майке-алкоголичке и перебирал струны гитары с бантом на грифе. Судя по распространявшемуся духу, рядом жарили рыбу, слева зажурчала вода, кто-то вышел и с изумлением огляделся, вынося из уборной стульчак, а в одной из запертых комнат кто-то другой отчаянно, словно в крышку гроба, заколачивал в мебель тугие гвозди.
Женщина, похожая на Раневскую, показала мне на дверь своей комнаты, а сама пошла на кухню, где вскоре послышался под перебор гитары её грудной бас:
«Идём, идём, весёлые подруги,
Страна, как мать, зовёт и любит нас!
Везде нужны заботливые руки,
И наш хозяйский, тёплый женский глаз».
Пела она эту песню, почему-то, как романс: «Идио-о-ом, идио-о-ом, весёлые подру-у-уги…», словно действительно хотела приласкать всю страну.
В комнате, перед окном, спиной ко мне сидел за письменным столом, обложенный книжками мальчик лет тринадцати и что-то писал. В солнечных лучах розовели его оттопыренные уши. Он обернулся, поковырялся в носу и вытер что-то с пальца об штанину.
Я ожидал увидеть некоторую его схожесть с моим дедом и его отцом, но ничего похожего не заметил. На секунду подумал отыскать в нём черты моей бабушки, но тут же вспомнил: «при чём тут бабушка?». Нет, это был ни на кого непохожий, какой-то индивидуальный, что ли, подросток. Он вопросительно и спокойно ждал моего объяснения.
«Здравствуй… Сева», – неуверенно начал я и тут же вспомнил, что моего кота тоже зовут Севой.
«Ну, здравствуй, хрен мордастый», – ответил Сева и продолжил ждать, что я ему скажу.
Я назвал своё имя, он обдуманно кивнул:
«Так», – и я кое-как начал объяснять, что являюсь его родственником. Сева перебил меня:
«Стоп-стоп-стоп», – он поднял руку. – «Я начинаю о чём-то догадываться». Он встал и полез на полку, достал фотоальбом и, порывшись, вынул фотографию моего деда.
«Этот?» – он, не выпуская из своих рук, показал карточку мне, затем поглядел на неё сам и отложил в сторону.
«Жаль, что ты не можешь мне о нём рассказать», – он попытался изобразить огорчение и даже манерно вздохнул.
«Почему это?» – не видел причины я.
Сева сделал удивлённое лицо, посмотрел так, будто я был младше его, а не он меня, и ему приходится объяснять тривиальные вещи.
«Тебе лет восемнадцать, так? То есть в сорок втором тебе было около года, когда…»
«Стоп-стоп-стоп!» – теперь уже сказал я (тут мне впервые показалось, а чем дальше, тем чаще я стал замечать, что перенимаю интонацию, жесты от моего младшего родственника). – «Стоп. Ты считаешь, что он погиб на войне?»
«А то нет?» – он усмехнулся, словно я отстаивал какую-то глупость..
Пришлось рассказать ему правду.
«Жаль», – протодушно выслушав меня, ответил Сева и снова поработал в носу пальцем.
Впрочем, это мало его опечалило, он небрежно бросил фотоальбом на кровать и протянул мне руку:
«Краба», – попросил он и сильно пожал мою пятерню, абсолютно по-мужски, с характерным коротким замахом, а другой рукой тут же хлопнул по плечу, точно прибил на нём насекомого.
«Садись», – указал он мне на кресло.
Я уселся и решил поменять интонацию разговора. Всё-таки я уже совершеннолетний человек, а пришёл к подростку.
«Уроки делаешь», – кивнул я на письменный стол.
«Нет, стихи пишу», – без капли застенчивости ответил Сева.
«Стихи? И получается? Хотелось бы слышать», – я вальяжно устроился в кресле.
Сева пожал плечами, взял тетрадку, открыл её на произвольной странице и прочитал какую-то белиберду под названием «Полёт-2», я даже не разобрал большинство слов. Там было вроде «светоморф стратопадал пал» и тому подобное.
«Слушай, парень, что это было?» – среагировал я. – «Мой тебе совет: кончай с этим вздором и пойдём, проветримся».
«Я пытаюсь освоить технику Крученых», – пытался скорее не оправдаться, а пояснить свою позицию Сева.
«Да уж, техника кручёная, ничего не скажешь?» – отметил я.
«Алексея Крученых», – терпеливо поправил Сева. – «У того, правда, полностью отсутствует цветовая передача в буквах и слогах, а у меня же всё на своих местах».
Я глядел, ничего не понимая.
«Вот, гляди», – начал он, – «есть буква «А»: серая, мышиного цвета; буква «Б» краснеет багрянцем; «В» уже незаметно розовеет; становился чёрным, как уголь, буква «Г»; ну, и так далее. Буква «У», к примеру, звенит золотом. В стихотворении все цвета сливаются в сплошную картину. Понял?»
Я честно и отрицательно покачал головой.
«А ещё я неплохо рисую», – признался Сева.
«Если так же неплохо, как пишешь, – валяй, показывай».
Он достал из-под вороха бумаг карандашный рисунок, полностью составленный из разноцветных равнобедренных треугольников.
«А это что такое?»
«Портрет моей матери», – представил картину Сева.
Я пренебрежительно и размеренно прыснул, как паровоз, спустивший пар, и отложил лист.
«Слушай, друг, морочь голову кому-нибудь другому, а?»
«Нет, ты неправильно смотришь», – воспротивился Сева, и начал, несколько волнуясь, торопливо объяснять:
«Нужно расслабить глаза, нужно, будто смотришь в никуда взять, и медленно отводить листок от лица».
Он снова протянул мне картинку с треугольниками. Я послушался и сделал, как он велел. Действительно, на некотором расстоянии я начал различать в этих разноцветных примитивных геометрических фигурах объёмное лицо Фаины Раневской.
«О, Господи», – пробормотал я. – «Слушай, а ты действительно чокнутый. Бросай-ка это дело, и пойдём на воздух».
Сева послушно накинул пиджак и мы вышли. Правда, прежде я попросил:
«Слушай, подари мне этот рисунок. На память…»
Сева пожал плечами, вернулся к столу и несколько небрежно протянул мне листок. Я сложил его вчетверо и положил во внутренний карман. И да, мы вышли. Женщина, которая ранее впустила меня, продолжала петь под гитару:
«Найдёшь жениха по любви без калыма…»
Мы шли по тенистым аллеям
