Обложится учебниками, все сделает, что задано, и еще что-то читает дополнительное. Время от времени просил ее купить в городе какие-нибудь пособия – по разным предметам. Но больше все-го – по истории и по русскому языку. Даже и для одиннадцатого класса. И еще – словари. Толковый, иностранных слов… Мать, конечно, покупала. Раз у человека такой интерес к учебе – деньги жалеть на это нельзя, лучше на чем другом сэкономить.
Степке нравилось, что в его селе сохранилась школа. Зимой утром встаешь, бежишь по легкому снежку (глубокого снега у них в районе почти и не бывает) в полутьме. А часа в три уже дома. Только в течение декабря-месяца в это время через полчаса – почти темно. А вскоре после Нового года – уж в конце-то января точно, потом в феврале, про март и не говорим – солнце все прибавляет и прибавляет, заливает лучами горы и долы. И еще сколько всего наделаешь засветло.
«Декабрь-месяц» – так всегда почему-то про каждый месяц двойным словом говорили прадед и прабаба Степы: в мае-месяце, в июне-месяце…
Школу в селе потому считал Степа своей большой удачей, что в соседнем, например, районе в пяти деревнях школы закрыли. Мало, мол, учеников, поэтому учителей для них держать дорого. И теперь всех школьников рано утром забирает автобус и везет в школу в одно село. А после уроков – развозит снова всех по домам.
Хорошо, да? А если в упор взглянуть – ничего хорошего. Раскумекайте: чтобы всем к полдевятого в школу успеть, тех, которые дальше всех живут, автобус забирает вообще чуть не в семь часов. И они в автобусе досыпают. А на первом уроке все равно носом клюют. А потом – если они в начальной школе – у них три урока. А у одиннадцатиклассников – шесть, а то и вообще семь. И младшие должны три часа по школе болтаться, автобуса ждать. Считается, что они уроки делают, но это только считается. Приедут домой затемно – им уже ни до чего, только поесть и спать лечь. И Степа своего, например, любимого другана Костю уже полгода не видел.
Сам же Степа, как и все ребята в их селе, и со скотиной успевает помочь, и цыплят покормить, и с псом своим повозиться.
В тех селах, где школы закрыли, все родители в один голос заявляют:
– Детей от сельской жизни и от дома отбивают!
У Степы двоюродный брат в Алтайском крае в деревне Красный Яр. Там школу закрыли, возят в село Зеленая Поляна. Так его мать, тетка Степана, говорит:
– Раньше у меня ребенок в двенадцать часов был дома, а теперь – только в четыре, а то и позже. У него рабочий день получается восемь часов.
Ничего себе! Это даже и санитарные врачи должны бы свое слово сказать. Они же в школах не для того только, чтоб уколы ставить. Гришке девять лет – а у него восьмичасовой рабочий день!
Про первоклассников нечего и говорить – ему только что семь лет исполнилось, недавно игрушки отучился в рот совать, а тут – накося, уезжай по утрам на автобусе из дома неведомо куда! Наревутся, небось, в этом автобусе.
А за школу в селе Западный Угол в том же Алтайском крае война шла не на жизнь, а на смерть. (И оказалось потом – буквально: директор школы померла – от сердца.)
Сельский сход проголосовал против ликвидации школы – а по уставу школы сход и решает. Ну вот, а сотрудники районного комитета по образованию приезжают и грозят, и грозят, что все равно будет по-ихнему. Тогда Степка уже не понимает – так есть в России демократия или была, да вся вышла?
А Степин учитель истории в конце учебного года сказал, что число сельских школ в России сократилось за шесть лет последних на четверть. Значит, сельская Россия на четверть запустела. Потому что любой скажет – если школу закрывают, в селе жизнь замирает. Школа – это и клуб, там все праздники устраивают. А без праздников что же и за жизнь.
И вообще Россия – это одни города, что ли? Пусть тогда так и скажут прямо. И пусть уже городские сеют и пашут, и скот рóстят.
…Если бы Степа в другое село в школу ездил, никогда бы не смог сделать то, что задумал полтора года назад. И уже с год каждый вечер этим занимался.
После этого совершенно необходимого предисловия переходим к тому, что же происходило в описываемый нами вечер.
Сначала во дворе Степиного дома раздался дикий лай с истерическими завываниями и всхлипываниями. Так как его Буян весьма редко позволял себе такое, Степка вылетел на крыльцо – на помощь другу.
Громадный пес стоял в двух шагах от рвавшегося с цепи Буяна, добродушно скалясь.
– Это – Тося, – сказала высокая девчонка с волосами, похожими на золотой пух, только длинный. – Она знакомиться любит – просто ужас. Ко всем лезет. А меня Женя зовут. Ты – Степан? Мне с тобой поговорить надо.
И они пошли в дом, а Тося легла на крыльце, умильно глядя на Буяна.
Женя, войдя, озиралась в некотором ошеломлении. Вся маленькая комната Степана была увешана фотографиями. Они были в красивых самодельных рамочках. Преобладал на фото один и тот же молодой человек с серьезным и в то же время улыбчивым лицом. Почти в полстены был его портрет во весь рост – на велосипеде.
– Кто это? – несколько растерянно и даже смущенно спросила Женя у хозяина – высокого и спортивного мальчика, с таким же серьезным, пожалуй, неулыбчивым, но ничуть не мрачным лицом.
Видно было, что это – явно не семейные фотографии. Получалось – этого молодого человека и она должна бы знать. Но вот не знала. Открытое, какое-то светлое, необыкновенно обаятельное лицо просто притягивало к себе.
– Рауль Валленберг, – ответил Степа. – Один из лучших людей на земле. На двери моей не видела вывеску? И над фотографиями – видишь надпись?
Женя заглянула за дверь, прочитала вывеску – деревянную дощечку с красиво выжженными буквами. Потом посмотрела надпись на стене. Нет, никогда не слышала этого имени.
Они быстро поговорили о том, ради чего Женя пришла. Степа с ходу все понял про Братство и сказал, что очень даже рад будет в него вступить. Потому что полно людей, которым надо помогать. А никто особенно не чешется. На начальство же – по крайней мере у них на Алтае – вообще рассчитывать не приходится. Думают только о себе.
– Ну не все, наверно? – неуверенно спросила Женя.
– Лично я про таких, кто день и ночь о людях беспокоится, пока не слышал, – сказал Степка.
Женя договорилась, что сегодня же еще раз к нему придет – чтоб Степа рассказал ей про этого Валленберга.
Глава 15
«Дела давно минувших дней…»
…Если честно, то полтора года назад Степа – ему тогда было двенадцать лет – тоже, как Женя, про Рауля Валленберга и слыхом не слыхал.
Началось все с того, что он любил слушать разные истории, особенно же когда бабка – вообще-то не просто бабка, а профессор – их рассказывала. А Ленка, сестра, на десять лет его старше, наоборот, терпеть не могла слушать про то, что случилось не вчера, скажем, вечером, а в далекие годы. У нее на все это была, как говорила бабка, одна реакция (Степка почему-то любил это слово):
– А на кой мне это?
Бабушка рассказывала однажды Степке про весну 1956 года – ей тогда было восемнадцать лет. Она – студентка-заочница Московского университета, приезжает на сессии. В тот год как раз задержалась в Москве до начала марта.
– И вот однажды нас, преподавателей и студентов, собирают в самой большой университетской аудитории и объявляют, что сейчас будут читать вслух доклад Хрущева. Как тебе объяснить?.. Он был тогда главный в стране, вроде президента. Доклад закрытый, самим его прочитать негде. Никакого Интернета у нас тогда не было, и слова этого не было. Это доклад читают только на общих собраниях «партийно-комсомольского актива»… Опять не знаю, как тебе объяснить… Ну в общем, могут слушать практически все студенты: пускают в аудиторию по студенческому билету. Только слушать, а обсуждать нельзя! Так и объявили перед началом чтения: «Обсуждению не подлежит!»
И по всей аудитории, рассказывала бабушка, прокатился недовольный шумок – «У-у-у-у!..»
Ничего себе – «шумок»! Степан думал: «У нас в классе орать бы начали, стучать – чего это мы обсуждать не можем?!»
А бабушка объясняла не очень-то понятно: «Да еще только три года после смерти Сталина прошло. Страх-то не отпустил еще. А при нем вообще никакого шума бы не было – сидели бы молча, не дыша…»
Какой страх не отпустил – Степка сначала не понимал. Чего бояться-то студентам? Двойки на экзамене только. И то пересдать можно.
В общем, сидит его бабушка – тогда, конечно, вовсе молодая, девчонка почти что – и слушает этот доклад.
– А там приводится письмо одного коммуниста Сталину – прямо из тюремной камеры. Вовсе не фашистской камеры, а советской. Читают, значит, это письмо: «…Следователи знали, товарищ Сталин, что у меня был перелом позвоночника. И именно по месту перелома они меня били, заставляя оклеветать себя и других людей». То есть он от дикой боли подписывал все, что ему давали подписать, – только бы перестали мучить.
Дальше бабка рассказывала, как студенты, замерев от ужаса и отвращения, слушают. И из доклада становится ясно, что Сталин только смеялся над такими письмами. Тех, кто их писал, расстреляли вместе с теми, кто не писал. И Степкина бабушка вместе со всеми слушает все это и чувствует: сейчас ей прямо там, в аудитории станет плохо. Вообще потеряет сознание. Ее по-настоящему от всего этого мутит.
