- Почему?
- Застали по пожару в чужой постели.
- А где взять нового?
- Назначим из двадцатипятитысячников.
- Нам присылает Рязань всего десять человек. А мы создаем пятьдесят шесть колхозов. Эти председатели позарез нужны. Надо ковать их, и притом срочно, а ты готовых хочешь разбазарить.
- Я ж говорю - в чужой постели его застукали...
- Ну и что? Подумаешь... Мужик холостой. Ну просчитался. Ничего особенного. Злее будет. Пусть искупит свою вину на сплошной коллективизации, - решил Поспелов.
А вечером у себя дома пришедшему в гости Озимову жаловался:
- Слушай, этот Возвышаев с ума сходит - каждый день бегает ко мне с новыми проектами - кого снять, кого посадить. Сегодня требовал снять председателя сельсовета Кречева. А в чем дело, спрашиваю. У бабы, говорит, застукали. Эх ты, монах в синих штанах, думаю. То-то и беда, что тебя даже бабы стороной обходят. Потом, говорит, давай арестуем всю бригаду строителей, которые в фойе Сталину глаз прикнопили. Зачем же всю бригаду? Арестуйте обойщиков - виноватых, говорю. Кстати, откуда эти обойщики?
- Из Гордеева.
- Взяли их?
- Ашихмин вызвал гепеушника из Пугасова и двух стрелков из железнодорожной охраны. Они их и возьмут. Нам такое дело не доверяется.
- Тоже подкинули нам работенку... Вот мерзавцы. Это ж надо - прямо в глаз угодили. Весь клуб, говорят, потешался. Дураки. Чему веселятся...
- Это они всенародную любовь выражают, - мрачно сострил Озимов.
- Ашихмин предложил осудить как выходку классового врага. По селам собрания провести. Я согласился. Кабы в газету не прописали. А то и нам по шее надают.
- Не бойся. Эти щелкоперы не дураки. В газетах - курс на всенародную любовь к вождю мирового пролетариата. А ежели какой дурак и сунется с заметкой насчет проколотого глаза, так ему самому глаз вырвут. - Озимов был явно не в духе, тяжело вздыхал, задумывался, терял нить разговора.
Он получил под Новый год письмо от родственников из Пронского района. Писали, что дяде Ермолаю принесли твердое задание. Тот отказался платить, и его посадили. Просили заступиться. А что он может? И кто его послушает?
Они сидели на кожаном диване в просторном и светлом зале квартиры Поспелова. На подоконниках цвели "сережки" да герань, в кадках по углам стояли высокие фикусы, на полу лежали цветные дорожки, на стенах коврики, репродукции картин, портреты вождей... От печи в цветных изразцах плыли мягкие теплые волны... От всего веяло покоем и уютом. Их жены гремели на кухне тарелками да ножами, изредка появляясь в зале с грибками, с мочеными яблоками или с копченой колбасой - ставили все это добро на обширный стол и снова исчезали за цветной занавеской.
"Умеет устраиваться этот тихоня, - думал про себя Озимов, испытывая раздражение от этих занавесочек да ковриков, от всей этой хитроумной, хорошо продуманной ворчливости самого хозяина. - Этот не возмутится, не грохнет кулаком по столу - скорее, уползет, как уж, если почует опасность. Он и теперь одним только озабочен - как бы ему самому по шее не перепало от этих сумбурных выходок своих подручных да всегда неожиданных вывертов мужиков, отписанных на его попечение. Чиновник, мать твою перемать", хотелось заматериться вслух, но Озимое сдерживал себя и хмурился, плохо слушая собеседника.
Сами они с женой жили в казенной квартире при школе. Жена его, Маргарита Васильевна, была и учительницей, и директором школы, целыми днями пропадала в классах, - дома было холодно, неприбрано, на столах и на диване валялись ученические тетради, классные журналы, глобусы с поломанными подставками, карты и всяческие наглядные пособия, вроде скелетов ящериц и лягушек. Озимое свыкся с этим беспорядком, не замечал его. По вечерам, приходя домой, снимал со стены гитару, настраивался то на грустный, то на веселый лад, и пели с Маргошей на два голоса романсы "Я встретил вас, и все былое...", "Утро туманное, утро седое...". А то уходили в канцелярию и там вместе с ребятишками сколачивали струнный оркестр. "Выйду ль я на реченьку, выйду ль я на быструю..."
Наконец вошли обе хозяйки вместе и доложили весело:
- Стол накрыт, кушать подано. Пожалуйста, господа мужчины!
- Вы эти старорежимные выходки бросьте, - сказал Поспелов, вставая. Не забывайтесь - мы и дома коммунисты.
- Ты, Мелех, и оделся-то как на парад, - сказал Озимов. - Уж подлинный коммунист.
- Все-таки сегодня Новый год. Именно Новый! А не святки и не Рождество... - На Поспелове был стального цвета коверкотовый френч с накладными карманами и темно-синие диагоналевые брюки. На ногах мягкие белые бурки в коричневом шевровом обрамлении.
И жена его, Римма Львовна, жгучая брюнетка с крупными, сочно накрашенными губами, была в темно-синем праздничном кимоно из набивного шанхайского шелка и в белых фетровых ботиках на высоких каблуках.
Озимов и в этом плане выглядел каким-то обойденным: на нем была обыкновенного сукна черная милицейская гимнастерка, а Маргоша надела серую шерстяную кофту да простые черные валенки. Но даже в этом обыкновенном одеянии ее могучего сложения фигура, ее строгое большое лицо с пышно взбитыми русыми волосами, в пенсне, ее белые красивые руки - все выдавало в ней породу той категории русских женщин, которые, сами того не замечая, присутствием своим создают атмосферу взаимного почтения и предупредительности.
Мужчины пили водку, дамы - крымский портвейн. Разговор шел о политике, о последнем выступлении Сталина на совещании аграрников, о сплошной коллективизации. Ловко поддевая вилкой то соленый грибок, то коляску копченой колбасы, Поспелов говорил, похрустывая и причмокивая губами:
- Теперь все ясно и понятно. Товарищ Сталин поставил точки над "i". Одним - прямой путь в колхозы, других - за борт, как чуждые элементы.
- Это общие слова. Сталин такое не говорил. Я спрашиваю: кто имеет право распределять, кого туда, а кого сюда?
- Нам пришла инструкция от Штродаха насчет проведения коллективизации. Там так и написано - провести раскулачивание перед сплошной коллективизацией. Сигнал будет дан в свое время. И чтоб ни один кулак в колхоз не просочился.
- А как же насчет заявлений на Пятнадцатом съезде? - наваливаясь грудью на стол, спросил Озимов. - Помнишь, что Калинин сказал? "Наступление состоит не в том, чтобы насильственно экспроприировать кулака". Мол, такими методами военного коммунизма двигаться вперед нельзя. Ты помнишь эти слова Калинина?
- Помню. Но Калинин руководящих лозунгов не кидает. Должность не та.
- А Сталин что тогда говорил? Не правы, мол, те товарищи, которые думают, что можно и нужно покончить с кулаками административно, через ГПУ. Сказал, приложил печать, и точка... Это, мол, нарушение революционной законности. Мы на это не пойдем. Помнишь? А теперь он что говорит? "Можно ли раскулачивать в районах сплошной коллективизации?" И сам же отвечает: смешной вопрос. Очень смешно. Кабы нам не напустить полные штаны смеха.
- Федор! Подбирай выражения, - одернула его Маргарита Васильевна. - Ты не уважаешь хозяйку.
- Извините, пожалуйста, - буркнул он, взглянув на Римму Львовну. - Я потому горячусь, что не могу уяснить. - Он хлопнул себя по лбу ладонью. Тут вот у меня не помещается - как можно одному и тому же человеку говорить такие взаимоисключающие слова?
- Ты не политик, Федор... Как был ты военным, так и остался, - со вздохом огорчения сказал Поспелов. - Если мы говорим - все течет, все изменяется, то это касается в первую голову политики. Сталин же в своей речи объясняет это изменение позиции. А ну-ка, где у нас газета? - Он потянулся к книжной полке, снял сложенную "Правду", надел очки и быстро заскользил глазами по газетным столбцам. - Ага, вот оно! "До двадцать девятого года хлеба больше давал кулак, а теперь колхозы и совхозы дают больше хлеба. Т.е. у нас теперь есть материальная база, чтобы заменить кулацкое производство колхозным и совхозным. Вот почему мы перешли от политики ограничения к политике ликвидации кулачества как класса". Тут яснее ясного.
- Да мать твою... - Озимов хлопнул ладонью по столу и сам испугался, глянув на побледневшую Римму Львовну. - Извините, ради бога, Римма Львовна! Виноват, Маргоша! Больше не буду. - Опрокинул стопку водки в рот, выдохнул и, не закусывая, сказал, покачивая головой: - Эх, Мелех! Разве ж это политика? Вчера ты давал хлеб, кормил нас - мы тебя щадили. А сегодня нам дядя Вавил больше посулил, так мы тебя за горло. Это не политика, а душегубство.
- В теории есть такое понятие - историческая целесообразность, или классовая обреченность. Пойми ты, друг мой. Не в том дело, что я питаю к какому-нибудь кулаку Тимофееву и к его семейству личную ненависть. Ничего подобного! Может быть, я даже уважаю этого Тимофеева. Но семейство Тимофеевых принадлежит к чуждому нашему обществу классу кулачества. Следовательно, вместе со своим классом обречено и это семейство. И жалость моя тут просто неуместна. Лес рубят - щепки летят. Мы расчищаем эту жизнь для новых, более современных форм. И оперируем целыми классами. Личности тут не в счет.
