— Я оскорбил ифу. Если ифу желает избить или отчитать меня за это... Кхе-кхе, то я и слова не скажу.
Гу Юнь хватанул ртом холодного воздуха. И хотя у него имелось множество поводов для беспокойства, благодаря которым он мог бы прочитать несколько длинных нудных лекций, основанных на «Цитатах генерала Шэнь Цзипина», он не решался озвучить их вслух. Задыхаясь от невероятного напряжения, он подумал про себя: «Я даже не успел спросить о твоих проступках, а ты уже плюешься кровью. Как я, мать твою, осмелюсь после такого вообще открыть рот?»
Он наклонился и, обняв Чан Гэна, помог ему подняться, а после усадил на скамейку в просторном экипаже. Душа его была в полном смятении. Совладав со своим встревоженным сердцем, он тихо, но строго произнес:
— Лучше помолчи. Сперва займемся твоими ранами.
Чан Гэн послушно закрыл глаза.
Некоторое время Гу Юнь просто молча наблюдал за ним. Обыскав весь экипаж, он так и не смог найти ни капли вина. Не оставалось иного выбора, кроме как взять стоявшее на печке лекарство и выпить его. От острого запаха свежего имбиря заболела голова.
Раньше Гу Юнь думал, что Чан Гэн всего лишь запутался и не осознавал, что творил. Что, возможно, в тот день виной всему был алкоголь, вызвавший неподобающие мысли. Поэтому такой сообразительный и проницательный ребенок как Чан Гэн, протрезвев, сам во всем разберется, стоит ему лишь намекнуть. Кто же мог ожидать, что, не произнеся ни слова из заготовленной речи, одним лишь прикосновением Гу Юнь едва не сведет его с ума?
Как же так?
Гу Юнь мрачно посмотрел на Чан Гэна. Тот так и сидел с закрытыми глазами, пытаясь выровнять дыхание, его голова печально склонилась на бок. Гу Юнь сел рядом, всеми помыслами души желая помочь вырваться из этой грусти.
Мудрецы прошлого говорили: «Совершенствование начинается с собственного "я" и продолжается в семье, и только после ты сможешь управлять государством и нести мир». Кто знает, было ли дело в том, что Гу Юнь недостаточно усердно занимался совершенствованием или в чем-то ином, но и семейная жизнь, и дела государственные пребывали в таком беспорядке, что это до смерти его утомило.
Поместье Аньдинхоу находилось неподалеку от императорского дворца. Даже если бы экипаж тащила за собой черепаха, они бы все равно добрались в два счета.
Стоило ему ступить на твердую землю, как деревянная птица подлетела к нему, невозмутимо уселась на плечо и склонила голову, молча уставившись на маршала.
Вдруг у него из-за спины высунулась рука — Гу Юнь не заметил, как Чан Гэн вышел из экипажа — и схватила птицу.
Чан Гэну было по прежнему дурно, но он выглядел гораздо спокойнее.
Хотя деревянная птица лежала у него в руках, Чан Гэн не спешил вытаскивать послание. Когда старый слуга отогнал экипаж, он подошел к Гу Юню и прошептал:
— Я могу съехать, если ифу теперь тяготит мое присутствие. Не буду мозолить глаза и в будущем никогда не повторю этот недостойный поступок.
Красные прожилки в его глазах полностью исчезли, взгляд был опущен. Выражение его лица теперь казалось сдержанным, даже задумчивым. Это было лицо человека, сердце которого обратилось в холодный прах [2].
Гу Юнь ошеломленно замер, пока не понял, что нет ничего, что он мог бы сказать или сделать в ответ, после чего развернулся и, так и не произнеся ни слова, ушел.
Только рано утром Гэ Чэнь и Цао Чунхуа узнали, что накануне ночью что-то произошло. Им пришлось долго прождать под дверью, а потом, когда они радостно устремились на встречу Гу Юню, чтобы поприветствовать его, тот невозмутимо прошел мимо.
Чан Гэн мрачно смотрел ему вслед, в уголке его губ запеклась капля крови, а в зрачках отражалась горечь. Казалось, прошлая ночь далась ему еще тяжелее, чем простоявшему на коленях маршалу.
Гэ Чэнь спросил:
— Старший брат, что стряслось?
Чан Гэн покачал головой. Только после ухода Гу Юня он опустил взгляд и раскрыл брюшко птицы, чтобы достать оттуда послание.
Записка гласила: «В первый год правления Императора, маршалу Гу поручили сопровождать с конвоем принца одного из племён северных варваров [3]. Из-за тяжелой болезни маршала мой младший брат поспешил в Тайюань и вернулся только в начале первого месяца».
Подписано письмо было именем «Чэнь».
Трудно было определить, сколько дней деревянная птица добиралась сюда. Ее крылья заметно поистрепались.
Поскольку Чэнь Цинсюй в письме была довольно кратка — никаких предисловий и пояснений, посторонний человек мог не понять, о чем идет речь. В качестве меры предосторожности Чан Гэн потер спинку деревянной птицы, и оттуда вырвался небольшой огонек.
Не успел никто и глазом моргнуть, как послание сгорело дотла.
Цао Чунхуа осторожно спросил:
— Старший брат, в последнее время я часто вижу, как стаи деревянных птиц вылетают из окон поместья. Ты что-то пытаешься выяснить?
— Расследую старое дело, — ответил Чан Гэн. — Раньше я полагал, что, хотя характер ифу и остался прежним, после возвращения с северо-запада он стал иначе смотреть на многие вещи. Сначала я решил, что это тонкое влияние Шелкового пути и Лоулани, но похоже, что дело в чем-то другом.
Гэ Чэнь и Цао Чунхуа переглянулись.
Чан Гэн к тому времени успел оправиться от чувства утраты и прошептал про себя: «Так что же такого произошло по пути к северной границе?»
Что же такого могло там случиться, раз человек вроде Гу Юня, настоящий мастер военного дела, опытный генерал, способный спать под открытым небом, вдруг заболел в дороге и так перепугал семью Чэнь, вынудив их отправиться в Тайюань? Неужели он с кем-то встречался за северной границей? Это была тайная любовная связь? Или он что-то разведывал?
Ни с того ни с сего Чан Гэн попросил:
— Сяо Цао, А-Чэнь, вы двое не поможете ли мне с одним делом?
После того, как Цао Чунхуа втайне уехал, Чан Гэн, подобно загадочному дракону, показывал то голову, то хвост [4].
В это же время Гу Юнь сходил с ума от беспокойства. Он собирался потратить один день и обсудить произошедшее с Чан Гэном, но как оказалось, его банально было невозможно застать в поместье! Его избегали.
Из-за невозможности найти себе занятие с утра до вечера голова уже трещала от разных мыслей. Гу Юнь даже перестал пить лекарство: в том, чтобы ничего не видеть и не слышать, было нечто умиротворяющее.
Зато императорский двор тем временем содрогался от бушевавших волн и ветра.
Во-первых, Император Лунань решил вернуть указ «Жунцзинь Лин». Когда объявили соответствующий указ, министерство финансов и министерство труда направили Императору совместное письмо. О себе напомнило даже военное министерство, которое недавно претерпело значительные изменения, и мнения чиновников явно расходились с мнением Императора
Ли Фэн никак на это не реагировал и лишь упорно стоял на своем. Вскоре последовал его ответ.
Второго числа второго месяца императорский цензор обвинил министра финансов в «получении взяток от других государств». Позднее, после проведения тщательного расследования, выяснилось, что многие чиновники брали взятки. Это вылилось в самое крупное дело о коррупции и мошенничестве за все правление Лунаня.
Министр труда по характеру напоминал дядю Императора. Хотя в душе он радел за свой народ и державу, но человеком он был трусливым, готовым ретироваться сразу, как только запахнет жареным. Узнав, какую позицию занял Император, он мгновенно сориентировался в ситуации, закрыл рот и ушел в тень. После этого никто не осмеливался подвергать критике больной вопрос возвращения указа «Жунцзинь Лин».
Десятого числа второго месяца, когда Гу Юнь уже полмесяца находился под домашним арестом, Черный Орел втайне прибыл в столицу из Северного гарнизона, переоделся в гражданскую одежду, смешался с толпой и ночью таинственным образом проник в поместье Аньдинхоу.
Наконец Гу Юню выпала возможность увидеться с Чан Гэном, избегавшим его, точно тот был змеей.
Чан Гэн поставил перед Гу Юнем чашку с целебным отваром. Между ними царила до смешного неловкая атмосфера.
