выдвинул совершенно неубедительное утверждение, что на смену биполярному миру времен холодной войны пришло то, что он назвал «столкновением цивилизаций», – тезис, основанный на предпосылке, что западная, конфуцианская, исламская цивилизации, наряду с другими, представляют собой нечто вроде герметичных отсеков, а их приверженцы заинтересованы лишь во взаимном отталкивании[1134].
Это утверждение совершенно нелепо, поскольку одним из великих достижений современной теории культуры является почти повсеместное признание того, что культуры гибридны и неоднородны, и, как я доказываю в «Культуре и империализме», культуры и цивилизации настолько взаимозависимы и взаимосвязаны, что любое обобщенное или просто схематичное описание очень обедняет их индивидуальность. Разве можно сегодня говорить о «западной цивилизации» иначе, чем о – в большой степени – идеологической фикции, предполагающей ни на чем не основанный перевес горстки ценностей и идей, ни одна из которых не имеет смысла за пределами истории завоеваний, миграции, путешествий и смешения народов? Это все придало западным нациям их нынешнюю смешанную идентичность. В особенности это касается Соединенных Штатов, которые сегодня можно описывать лишь как гигантский палимпсест разных народов и культур, объединенных полной проблем историей завоеваний, истребления и, конечно же, общими культурными и политическими достижениями. Это и было одним из сообщений «Ориентализма»: любая попытка свести культуры и народы к отдельным и определенным типам или сущностям приводит в результате не только к неверным истолкованиям и фальсификациям, но и к тому, что понимание осложняется властью, которая производит различия типа «Восток» и «Запад».
Хантингтон и вместе с ним все теоретики и апологеты торжествующей западной традиции вроде Фрэнсиса Фукуямы продолжают сохранять влияние на общественное мнение. Это так, и тому свидетельство – симптоматичный случай с Полом Джонсоном[1135], некогда левым интеллектуалом, а теперь – ретроградным общественным и политическим полемистом. В номере от 18 апреля 1993 года New York Times Magazine, отнюдь не маргинального издания, Джонсон опубликовал статью, озаглавленную «Колониализм возвращается – как раз вовремя». Основная идея этой статьи состоит в том, что «цивилизованные страны» должны принять на себя обязательства по реколонизации стран третьего мира, «где нарушены самые основные условия цивилизованной жизни», и сделать это посредством системы навязанного попечительства. Его модель – неприкрытое обращение к колониализму XIX столетия: чтобы европейцы могли получать прибыль, им необходимо установить политический строй.
Призыв Джонсона не остался незамеченным для высших американских чиновников, СМИ и, конечно же, для американского внешнеполитического курса, который остается интервенционистским на Среднем Востоке, в Латинской Америке, Восточной Европе и откровенно миссионерским по всему остальному миру, особенно в России и бывших советских республиках. Важно то, что в общественном сознании образовалась еще не исследованная, но серьезная расщелина между старой идеей западной гегемонии (часть которой – система ориентализма), с одной стороны, и более современными идеями, родившимися в угнетаемых и обездоленных сообществах, а также в среде интеллектуалов, ученых и художников, – с другой. Сейчас уже никого не удивляет – кроме разве что пожилых европейцев или американцев, – что угнетенные, подвергшиеся колонизации, порабощению, подавлению, больше не желают молчать и мириться с тем, что их никто не принимает в расчет. Произошла революция в сознании женщин, представителей меньшинств и маргиналов, – настолько сильная, что повлияла на господствующий стиль мышления во всем мире. И хотя у меня, когда я работал над «Ориентализмом» в 1970-е, было об этом некоторое представление, сейчас всё это столь же очевидно, сколь взывает ко вниманию всякого, кто серьезно занимается изучением культуры.
Можно выделить два основных направления: постколониализм и постмодернизм. Использование приставки «пост-» предполагает не столько переход, преодоление, сколько, как показала Элла Шохат[1136] в своей основополагающей статье о постколониализме, «преемственность и разрыв; но акцент делается на новых способах и формах старых колониальных практик, а не на их преодолении»[1137]. Постколониализм и постмодернизм стали связанными дискурсами обсуждений и исследований 1980-х годов, и во многих случаях, как казалось, опирающимися на такие работы, как «Ориентализм». Здесь невозможно затронуть обширные терминологические дебаты, которые сопровождают оба этих слова: некоторые из этих ученых подробно останавливаются на том, следует или не следует в словах использовать дефис. Здесь важно не говорить об отдельных случаях чрезмерного или комичного использования жаргона, а обозначить события и действия, которые с позиции книги, вышедшей в 1978 году, важно отметить в 1994 году.
Большинство заслуживающих внимания работ о новом политическом и экономическом порядке касаются того, что Гарри Магдофф[1138] в своей недавней статье назвал «глобализацией» – системой, с помощью которой немногочисленная финансовая элита распространяет свою власть на весь мир, что ведет к повышению цен на товары и услуги, перераспределению благ от групп с низким доходом (обычно в не-западном мире) в пользу групп с высоким доходом[1139]. Наряду с этим, как отчетливо продемонстрировали Масао Миёши[1140] и Ариф Дирлик[1141], установился новый международный порядок, в котором у государств больше нет границ, труд и доход распределяются только глобальными менеджерами, а колониализм вновь появляется на сцене в форме подчинения Юга Северу[1142]. И Миёши, и Дирлик показывают, что интерес западных ученых к таким вопросам, как «мультикультурализм» и «постколониализм», на деле может быть культурным и интеллектуальным бегством перед лицом новых реалий глобальной власти. «Нам необходим, – говорит Миёши, – четкий политический и экономический подход, а не жесты „педагогической целесообразности“, представленные „либеральным самообманом“, в таких новых областях, как культурология и мультикультурализм».
Но даже если мы всерьез принимаем эти предписания (как это следует сделать), исторический опыт дает серьезные основания для того, чтобы проявлять интерес как к постмодернизму, так и к существенно от него отличному постколониализму. Прежде всего в первом есть место гораздо большему евроцентристскому уклону, а также теоретический и эстетический акцент на всем локальном и случайном, почти невесомая декоративность истории, пастиш и, конечно, консюмеризм. Самые первые постколониалистские исследования были созданы такими выдающимися мыслителями, как Анвар Абдель-Малик, Самир Амин, К. Л. Р. Джеймс, и почти все они были основаны на изучении господства и контроля, которые рассматривались с точки зрения либо полной политической независимости, либо – незавершенного проекта по ее обретению. Хотя постмодернизм в одном из своих самых известных программных заявлений (принадлежащем Жан Франсуа Лиотару[1143]) подчеркивает исчезновение больших нарративов (метанарративов) эмансипации и просвещения, во многих работах первого поколения постколониальных ученых и художников делается совершенно другой акцент: метанарративы всё же сохраняются, даже если их воплощение и реализация в настоящее время временно приостановлены, отсрочены или затруднены. Это решающее различие между злободневными историческими и политическими императивами постколониализма и относительной отстраненностью постмодернизма приводит к совершенно разным подходам и
