– Кто меня тут вызывает?
Соня вынырнула из-за двери и сказала игриво:
– Ой, какой ты грозный!
– Ты что, опупела? – Кречев сердито уставился на нее и запыхтел, будто его выдувало изнутри.
– Не сердись, Паша… У меня беда.
– А мне-то какое дело? Ты забыла, что я председатель Совета? И официально вызывать меня имеют право только должностные лица. Понятно? Что ты мой авторитет позоришь?
– Я же тебе говорю – у меня беда. Миша едет.
– Ну и что?
– Как – что? Нам поговорить надо, посоветоваться… Куда мне деваться?
– Ладно, завтра поговорим. А сейчас мне некогда. – Кречев направился к дверям.
Но Соня бросилась перед ним, загораживая дорогу:
– Ты же завтра уезжаешь с обозом!
– Приеду… Увидимся еще, не бойся… – Он хотел отстранить ее рукой.
Она поймала его за рукав пиджака и, приблизив к нему гневное лицо с блестевшими глазами, зло сказала:
– Если ты сейчас не пойдешь со мной, я тебе тут же, посреди клуба, такое представление устрою, что похлеще вашего митинга будет.
– Но-но потише… Ты что, или в самом деле тронулась? – опешил Кречев.
– Как по ночам шастать ко мне – здоровой была. А теперь тронулась?
– Ладно, говорю, ладно… Ступай домой. Я сейчас приду. Не вместе ж нам по селу топать.
– Если не придешь, завтра утром в сельсовете при всем честном народе опозорю…
– Приду, приду, – уже примирительно сказал Кречев и нырнул в двери.
Придя домой, Соня поставила самовар, накрыла на стол огурцов да грибов соленых, бутылку водки достала, попудрилась перед настольным зеркальцем, желтые косы венцом уложила, лучшую кофточку свою надела – белую, вязанную из козьего пуха, и, вся красная от волнения, не зная куда деть себя, стояла навытяжку, прислонясь спиной к теплой грубке, ждала, прислушиваясь к каждому шороху и скрипу. Вот зашумел самовар, и наконец трижды грохнула щеколда. Пришел!
Она бросилась сама раздевать его и виновато лепетала:
– Ты прости меня, Паша, милый… Я ведь по нужде великой потревожила тебя… Разве я не понимаю, что тебе нельзя со мной на людях показываться. Ведь ты большой начальник… А я кто такая? Последняя беспутная бабенка…
– Да не в том дело, голова два уха. Я не стесняюсь тебя и не боюсь никого, но просто форма службы такая. Ежели ты при должности, то веди себя осторожно насчет этого самого… Не то надают по шее да еще из партии исключат. – Кречев разделся, одернул гимнастерку, складки разогнал за спину и сказал: – Фу-ты ну-ты, лапти гнуты. А ты нынче фартовая. Прямо как сдобная булка из калашной. О! И пахнешь сытно. – Он сграбастал ее, как сноп, приподнял и поцеловал в губы.
Она обхватила его за шею, уткнулась в плечо и вдруг заплакала.
– Ну ладно, ладно… Чего ты зараньше времени слюни распустила, – утешал он ее. – Авось все обойдется…
– Убьет он меня… Братья все знают… Отписали ему. Он даже в письме грозится – приеду, говорит, посчитаемся… – Запрокинула лицо, глотая слезы, жадно смотрела в глаза ему. – В последний разочек милуемся с тобой…
– Никуда ты не денешься… Увидимся еще – не раз.
– Нет, Паша, мне тут не житье. Уйду я, уеду…
– Куда ж ты уедешь?
– А куда глаза глядят. Вот ежели б ты перевелся в другой сельсовет… да меня забрал бы. Я бы тебе, Паша, всю жизнь вернее собаки была.
– Чудные вы, бабы! – усмехнулся Кречев, выпуская ее из рук. – Новая власть дала вам полное равноправие, освободила от мужей. Хочешь уходить из дому – уходи. Дак вам мало того… Вы хотите, чтобы власти подчинялись вам, чтоб они переводили ваших ухажеров в те места, которые подальше, где бы мужья не мешали… Ну и бабы. – Он подошел к столу, откупорил бутылку, налил в стопки себе и Соне. – Давай за это самое, равноправие.
Соня поморщилась и выпила, потом пристукнула пустой стопкой по столу и с веселым отчаянием сказала:
– Я ведь все деньги промотала… На кладовую он присылал. Помог бы занять хоть полтыщи – на время, отчитаться…
– Ого! Я таких денег и во сне не видывал. Я ж половину получки домой отсылаю, отцу с матерью. А остальное на жратву еле-еле хватает… Где ж я тебе возьму?
– Ну посоветуй хоть, что мне делать?
– Вступай в колхоз. Мы тебя бригадиром сделаем. Комнатенку подыщем где-нибудь в помещичьем или в поповом доме. – Усмехнулся: – Устроим…
– На отлете да на подхвате, одних подгонять, другим угождать… Это тоже не житье. Хватит с меня, и так поболталась… Не вдова, не мужняя жена. Лучше в город подамся, на фабрику. Там хоть все такие бедолаги…
– Он же в суд на тебя подаст. Долги потребует.
– Как-нибудь выкручусь. Что-либо придумаю… – Приблизилась к нему, опять обвила шею и, азартно раздувая ноздри, поводя лицом, говорила: – Милый мой, желанный мой! Не затем я тебя позвала, чтобы деньги у тебя каныжить. Что деньги? Тьфу! Провались они пропадом. У нас целая ночь впереди… Наша ноченька. Последняя. Последняя! И я всего тебя возьму… Всего. И унесу с собой на веки вечные…
– Допустим, меня ты и через порог не перенесешь. Опузыришься… Во мне пять пудов.
– Зато любовь твоя легкая. Любовь с собой унесу…
– Это пожалуйста, бери, сколько хочешь, и уноси на все четыре стороны. – Кречев повеселел, и блаженная улыбка заиграла на его широких губах. – Только меня в покое оставь.
– Ах ты, увалень! Ты и в самом деле одними словами хочешь от меня отделаться…
– Это уж дудки! Это не в наших правилах.
Он легко приподнял ее, понес к кровати и бухнул на высоко взбитую перину.
– Лампу потуши, лампу… Не при свете ж нам… – шептала она, раскинув на подушке руки…
– Эх ты, Маланья! Все еще стыдишься. – Он прошел к столу и хакнул сверху на ламповое стекло.
Всю ночь она неутомимо тормошила его, не давая заснуть ни минуты, лепетала пересохшими от поцелуев губами:
– Пашенька, милый, пожалел бы меня… Взял бы с собой.
– К Параньке на квартиру, что ли? Или, может, в сельсовет, на столах спать будем? – грубовато отшучивался он.
– Пошли в Сергачево, к моей матери.
– Ага… И оттуда бегать буду на работу, как заяц.
– Ну поехали в Пугасово… Там тетка моя в буфете работает, при станции. Я в подсобницы поступлю. Прокормимся…
– Отстань! Я коммунист, а коммунисты с работы не бегают…
Заснул он после вторых петухов. Она встала, натянула валенки и в одной исподней рубахе пошла к печке.
– Ты куда? Иль на двор в таком виде? – хрипло, спросонья окликнул ее. – Простудишься.
– Спи, спи… Я самовар поставлю.
Из чугуна насыпала углей, зажгла лучины и приставила трубу. Подождав на скамье, пока угли не разгорелись, а Павел снова не затянулся мерным раскатистым храпом, она сняла самоварную трубу, вытряхнула в совок крупные горящие угли, накинула на голову шаль и вышла во двор. Совок с горящими углями положила в застреху рядом с наружной дверью и, увидев, как занялась солома, вернулась в дом, сняла валенки и залезла под одеяло к спящему Павлу.
Лежала навытяжку, напряженная, точно струна, вслушивалась, как за дверью в сенях погуживало, разгораясь, вольное полымя, как потрескивали, занимаясь, дубовые сухие сучья обрешетника, как заполошно закудахтали куры, заметалась, тревожно млякая, по двору коза. Дети спали тихо на печи, Павел храпел, как заведенный.
«Господи! – шептала она. – Прости меня, грешницу окаянную… Не людям зла желаю… Себя очистить огнем хочу. Запуталась я совсем, завертелась. Прости меня, господи!»
Приподняла голову, взглянула на окна – темень… Детей бы успеть в окно вытащить, не то души невинные пострадают. Тогда мне и на том свете покоя не будет, думала с тревогой. Да где ж люди-то? Чего не бегут на помощь? Или дрыхнут все? О Павле не беспокоилась. Этот козел сам выпрыгнет, хорошо бы огнем щетину ему подпалить. Отметину от меня за обиду и поругание. Не то ему все можно, все сходит. Ну как же, он власть! А тот, бирюк, пускай теперь считает свои капиталы. На мужа злилась более всего. Замуж, называется, взял. Как собаку дворовую, на привязи оставил. Да еще посчитаться захотел. Ну посчитай угольки на погори.
Мстительное чувство словно пожаром охватывало ее душу, и, распаляя себя все больше и больше, она испытывала теперь какое-то знойное наслаждение от того, что она, маленькая и слабая, которую брали только для прихоти, рассчиталась с ними сполна, оставила всех в дураках.
В окно наконец громко застучали, и зычный Ваняткин голос прогремел набатом:
– Соня, вставай, мать твою перемать! Вставай, слышишь? Гори-ишь! – И опять трехэтажный заковыристый мат.
Кречев приподнялся над подушкой:
– В чем дело? Кто стучал?
В окно опять застучали, так что стекла жалобно затренькали.
– Иван Евсеевич стучит. Говорит, что горим, – спокойно ответила Соня.
С улицы опять послышались крики. Кречев, как кот с лежанки, спрыгнул с кровати и в одних кальсонах бросился к порогу и растворил дверь. На него в дверной проем хлынуло с мощным ревом и треском яркое пламя. Он моментально затворил дверь и заложил ее на крючок.
