— Тебе удалось сделать свое дело в Городе-в-Дельте? — спросил он.
Тика стояла вдали, смущенно разглядывая их.
— Да. Я сделал все, что мог.
— Ладно, расскажешь об этом попозже. Или вообще не рассказывай, если не хочешь. — Арнегазад снова улыбнулся, сверкнув золотыми зубами.
Я представил Тику, а потом спросил друзей об их успехах.
Арнегазад закатил глаза.
— Увы! Какие там успехи! Двери закрывались у нас перед носом. Нас даже пытались забросать камнями. Никто в Дельте не хотел обращаться к величайшему в мире врачу только из-за того, что у него черная кожа.
— Они помнят заргати, — сказала Тика, — и все еще боятся.
— Неужели они столь невежественны? — вмешался в разговор Дельрегазад с характерной для него несдержанностью. — Неужели они принимают нас за дикарей просто из-за цвета нашей кожи?
Я пожал плечами, уставившись в землю.
— Возможно…
Арнегазад потрепал меня по плечу.
— Сейчас это уже не имеет значения.
Он повел нас в таверну, где мы сели обедать, и за столом он сказал:
— Увидев знаменитый Город-в-Дельте и не испытав особо сильного потрясения, мы с братьями соскучились по своей родной стране. Вы не хотите отправиться туда вместе с нами?
Так мы с Тикой присоединились к ним, и наше путешествие растянулось почти на год. Около месяца у нас занял переход через Пустыню Белого Огня; на третьей неделе пути мы немного отдохнули у озера между холмами. Живший у озера низкорослый, очень смуглый мужчина, радушно принял нас и с радостью обменял рыбу и зерно на яркую одежду из Тсонгатоко; но наш путь лежал дальше через другую пустыню, не нанесенную ни на одну из известных мне карт — на языке Тсонгатоко она называлась Века-Ху-Танна, что означало «Кузница Солнца». Понятно, что ни в языке Дельты, ни в языке Страны Тростников названия для нее не было.
После многочисленных тягот, после того, как мы с Тикой в нестерпимой жаре Кузницы Солнца почернели почти так же, как и наши спутники, мы наконец добрались до Тсонгатоко, Страны Черных Деревьев, где города лежали глубоко в джунглях, а люди жили внутри стволов деревьев и строили дома на верхних ветвях. С помощью заклинаний и специальных инструментов жрецы могли изменять форму деревьев, влияя на их рост. Никто здесь не вбил ни единого гвоздя и не пилил досок. В стране, где в деревьях видели разумных существ, непосредственных выразителей воли богов, такого сразу сочли бы богохульником.
Если долго учиться, можно услышать, как лес говорит на своем собственном языке. Многие жрецы Тсонгатоко целиком посвящают свою жизнь его освоению.
В лесу была и громадная библиотека, где текст не выжигался, а рисовался цветными чернилами в дуплах живых растений и напоминал каллиграфический шрифт с орнаментами и миниатюрами. По мере своего роста дерево вбирало в себя все больше и больше знаний народа Тсонгатоко. Иногда отдельные слова, предложения, а то и целые книги появлялись сами по себе. Иногда невидимые руки изменяли или исправляли написанное людьми.
Среди жрецов Тсонгатоко находились и такие, кто посвящал всю свою жизнь изучению этих таинственных надписей.
Высоко в ветвях я обнаружил висящую плетеную клетку, в которой сидел невероятно сморщенный голый старик. Вначале я был шокирован тем, что с ним обращаются таким образом, но тут ветер раздвинул ветви деревьев, и в неровном вечернем свете я разглядел, что дверь клетки открыта.
В этом месте я ощутил невероятно сильную магию, но не черную магию, присущую чародеям, а чистую, белую.
Древний старец пошевелился. Подобравшись поближе, я увидел, что он принадлежит к неизвестной мне расе, возможно, даже не человеческой. Его кожа была серо-синей, скулы и подбородок уродливо выдавались вперед на фоне глубоко запавших глаз.
Когда он начал двигаться, я к своему глубочайшему изумлению обнаружил, что у него есть крылья.
Открыв свои кошачьи желтые глаза, он принялся долго и пристально разглядывать меня.
Он обратился ко мне на языке мертвых, назвав истинным тайным именем, тем, которое дала мне Сивилла, приблизительно с такими словами:
— Найди третий путь, средний путь между черной и белой магией. С одной стороны, это волшебство и чудеса, проистекающие от богов. С другой, чародейство, зло, убийства, бесконечные страх и боль, как тебе прекрасно известно. Найди средний путь. Я поручаю тебе это.
Я настолько испугался его, что едва не упал с дерева — было так высоко, то я разбился бы насмерть. Мне пришлось прижаться к широкой ветке и лежать там, трепеща и истекая потом. Лишь когда спустилась ночь, скрывшая от меня крылатого старца, я смог сползти с дерева на твердую землю.
Той ночью, последней перед тем, как мы с Тикой покинули Тсонгатоко, мне впервые за долгое время приснилась Сивилла. Она, как обычно, ткала, и нити уходили из ее рук во тьму. Сосредоточившись на своей работе, она что-то тихонько напевала себе под нос. Я счел, что не вправе мешать ей.
А что дальше?
Тика, конечно же, старела, а я — нет. Довольно недолго мы представлялись, как муж и жена, затем для окружающих я стал играть роль ее сына, потом — внука. Когда подобное положение вещей стало слишком мучительным для нее, она ушла от меня и стала жить с другим мужчиной, Нахрином, в доме на берегу Великой Реки. Я не пытался удержать ее. Мне кажется, она была счастлива с Нахрином, который старел вместе с ней и от которого у нее было несколько сыновей.
Так что я несколько лет жил в одиночестве в пустыне, размышляя надо всем, что видел и что сделал, переговариваясь с Лекканут-На, Орканром и всеми остальными, кто по-прежнему остался внутри меня. Лишившись своей цели, они больше не боролись со мной. Теперь они напоминали библиотеку, состоящую из множества книг и хранящуюся у меня в голове. Я мог открывать их и читать, когда мне этого хотелось.
Я много писал, но лишь на песке, который сносил ветер. Третьего, среднего пути я пока не нашел.
И я помнил Тику. Она помнила меня. Как могла она забыть, если перед нашим расставанием забеременела и теперь растила моего сына? Его звали Мирибан. Когда ее жизнь подошла к концу, и она послала его за мной, по возрасту он вполне годился мне в отцы.
— Мать тяжело больна, — сообщил он мне. — Она хочет тебя видеть.
Я вернулся к ней в дом, который не был моим домом, — я приходил к ней туда, но редко.
Нахрин, как я узнал, уже умер. Их с Тикой дети выросли и жили отдельно, но теперь все они были в сборе. Когда я пришел, они молча сидели, разглядывая меня с благоговейным трепетом. Я вышел на крыльцо, где в гамаке лежала старая Тика. Я сел рядом с ней в плетеное кресло.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
