— Как с парада, курица. Еще один командир, бля! Чего уставилась, беги. Мы свое успеем получить.
Батальон обошел поле стороной. Еще две машины подбили кумулятивными снарядами. Я видел, как из одной выскочили три горящих танкиста и закувыркались на снегу, пытаясь сбить огонь. Помочь им возможности не было. Останавливаться под градом снарядов — означало верную смерть.
Перемахнув через рощу и безжалостно ломая мелкий подлесок, влетели двумя ротами под огонь противотанковых 75-миллиметровок. Десант, как всегда, посыпался с брони после первых же выстрелов, а нам оставалось только нестись на скорости вперед.
Помогло то, что на подходе к городу не было вспаханной земли, целину не успели размесить колеса и гусеницы. Комбат вывел роты на заранее присмотренную дорогу, посыпанную щебенкой. Фрицы ее, конечно, держали под прицелом, но мы мчались по ней со скоростью шестьдесят километров, выжимая из отремонтированных и новых двигателей все, что можно. Это была сумасшедшая гонка, с резкими поворотами, непрерывным огнем из пушек и пулеметов. Хорошо, помог первый батальон, выскочивший во фланг и уничтоживший несколько орудий.
Мы прорвали оборону. Рыжий Витя Иванов оказался лихим механиком. Когда машина завалилась кормой в траншею и стала сползать на дно, он хорошо газанул, одновременно выворачивая танк в нужную сторону. Мы выскочили наверх, как пробка из бутылки. Догнали «тридцатьчетверку» из третьего взвода и неслись бок о бок прямо на орудийный окоп.
Противотанковая «гадюка» с длиной ствола три с половиной метра была почти целиком прикрыта бруствером. Ствол полз по горизонтали, выбирая цель. Смертельная лотерея. Кого выберут артиллеристы? Два раза они выстрелить не успеют, но на расстоянии восьмидесяти метров не промахнутся. Да еще в казеннике наверняка кумулятивный, смертельный для нас снаряд.
— У-ей, — простонал Кибалка.
Он шкурой ощущал, как вспыхнет именно наша коробочка, и мы будем гореть живьем, пока не рванет боезапас. У Легостаева опять заклинило пулемет, а я не мог поймать в прицел «гадюку», потому что танк подкидывало на буграх. Немецкий наводчик выстрелил в танк третьего батальона и, конечно, не промахнулся. Мы пролетали последние метры, услышав взрыв за спиной, крича от возбуждения, боли от огня, который должен был спалить нас, но сжигал волей судьбы наших товарищей.
Мы протаранили колесо пушки, под гусеницами хрустнули станины и чье-то тело. Расчет выскакивал в разные стороны. Мы упустили его, пока перемалывали гусеницами пушку и выбирались из окопа. Тягач, в который прыгали артиллеристы, оказался в полусотне метров. Я успел лишь полоснуть в его сторону пулеметной очередью и разворачивал башню в сторону соседней пушки. Выстрел! Мы поражали на учениях цели такого размера на пятьсот метров, но бой — это совсем другое. Танк клюнул носом в отсечный ход сообщения, толчок сбил прицел.
Через такие ходы, вырытые землеройными машинами, немцы за считаные минуты покидали позиции или занимали свои места после артобстрела. Ход был довольно широкий, покрытый маскировочной сеткой и пучками травы, мы не заметили его вовремя. Опять нас выручил опыт механика-водителя. Он резко сдал назад, разогнался и перескочил через ров.
Кормовая часть машины на секунды зависла в воздухе, обваливая край траншеи. Из-под вращающихся гусениц летели комья земли, обрывки маскировочной сети, а мой второй снаряд снова прошел мимо цели. Иванов рывком преодолел ров и гнал машину прямо на орудие. Нам помогала скорость и то, что «семидесятипятка» была нацелена для стрельбы в другую сторону.
Артиллеристам, чтобы попасть в нас, не хватало разворота ствола, а поворачивать пушку — целое дело. Для этого требовалось время, пусть небольшое, но мы не собирались фрицам его давать. Пока Кибалка загонял в казенник очередной снаряд, я выпустил остаток пулеметного диска. Механик, без команды, в нужную секунду тормознул машину. Снаряд разворотил кусок бруствера, разбросав взрывной волной расчет.
Снова выстрел. Снесло половину щита и согнуло ствол пушки. Рация трещала и шипела, но слова командира роты я разобрал. Не снижая темпа, двигаться вперед.
— Вас понял! — И, бросив наушник Легостаеву, приказал: — Свяжись с Захаровым. Где наш третий танк?
Вмешался Слава Февралев и сказал, что Гришка ушел правее. С отсечного хода сильным взрывом сорвало маскировочную сетку. Мелькали каски убегающих фрицев.
— Щас я вас! — пообещал Кибалка, распаленный удачным уничтожением двух «гадюк».
На этот раз досталось нам. Снаряд ударил в правую часть корпуса, вскрикнул Легостаев, а Кибалка свалился на дно машины. Меня оглушило. Не помню, кричал или пытался кричать Иванову, чтобы он гнал вперед, сколько сможет. Неподвижный танк — мертвый танк. Я выталкивал эту фразу кусочками слов, приходя в себя. Рация молчала. Вылезать наружу, в простреливаемое насквозь пространство между траншеями, было слишком опасно.
Но «тридцатьчетверка» продолжала двигаться. Я окликнул экипаж. Выяснилось, что все живы, а нас рикошетом шмякнула болванка, и снова ранило кусочками брони неудачливого пулеметчика Васю Лаборанта. Вторую линию траншей взяли тоже с ходу. Когда батальон собрался вместе, оказалось, что из двадцати одного танка осталось всего девять или десять. Грише Захарову разбило снарядом колесо и порвало гусеницу, у Степана Хлынова погиб заряжающий.
Нашей машине повезло. Снаряд вмял угол броневого листа и сорвал скобу. Васе досталось два мелких квадратных кусочка брони. Они застряли под кожей. Санинструктор заставил Лаборанта раздеться до пояса и быстро выковырнул их. Смазал раны зеленкой, перевязал и посоветовал отправить раненого в санбат. Легостаев, натерпевшийся страху, просительно смотрел на меня.
— Рацию налаживай, — сказал я. — А ты, Ленька, пуле мет глянь.
— Чего глядеть? — завелся сержант. — Опять заклинил, сколько раз говорили…
Я подошел к «тридцатьчетверке» из второй роты, пробитой болванкой насквозь. Из нее извлекли мертвое тело взводного лейтенанта с оторванной рукой. Башнера крепко приложило головой о броню. Забрызганный кровью, ошалевший от удара, он бормотал что-то бессвязное. Из люка несло горелым порохом и кислым запахом крови. Комбат вместе с обоими ротными советовались, кем заменить убывших танкистов. Кого-то нашли, а остальным приказали искать места для укрытий. Возможна контратака противника.
Контратаки не последовало, зато по нам отбомбились «юнкерсы» в сопровождении истребителей. Один танк перевернуло на бок, раскидало колеса и куски гусениц. Двое ребят из экипажа погибли. Еще два танка крепко тряхнуло взрывной волной и контузило экипажи. Приехали ремонтники, большинство машин батальона имели повреждения.
Адъютант комбата ходил между танками и собирал сведения о потерях, которые мы нанесли врагу. Я сообщил, что взвод уничтожил три пушки «семидесятипятки», грузовик и человек двадцать фрицев. В подсчет вмешались Кибалка и Февралев. Перебивая друг друга, увеличили число уничтоженных пушек до пяти, приплюсовали три раздавленных пулеметных гнезда, а немцев, оказывается, мы перебили не меньше полусотни.
— Не завирайтесь, — посоветовал адъютант. — На нашем участке всего шестьдесят убитых фрицев обнаружили.
Долговязого сержанта Кибалку, с красным от мороза и спирта носом, трудно было переспорить. Загибая пальцы, он посоветовал адъютанту пошарить в разбитых блиндажах, где завалено не меньше взвода фашистов. Февралев, обычно серьезный в этих вопросах, поддержал моего башнера и сообщил, что ребята хорошо прострочили из пулеметов грузовик, набитый удирающими фрицами.
— Ну, и где этот грузовик?
— Выбрался кое-как и трупы увез.
Адъютант хмыкнул и ушел. Я заметил, что Февралев хорошо сдружился с Кибалкой. Оба опытные танкисты, с наградами. У них есть чему поучиться остальным. Не нравилось только, что оба после боя крепко выпивали, а глядя на них, прикладывалась и молодежь.
Не буду лицемерить, после жестоких танковых атак люди вылезали из машин, как шальные, отравленные пороховыми газами, контуженные близкими взрывами и ударами по броне. Некоторые заговаривались, с трудом приходя в себя. От сильных сотрясений шла кровь из носа и ушей, но в санбат с такими пустяками ходили редко. И не по причине отчаянного героизма. Просто врачи, следуя своим инструкциям, не слишком обращали внимание на многочисленные сотрясения, поврежденные ушные перепонки и прочие мелочи. Если ран нет и ходить можешь — нечего притворяться.
Лезть с нравоучениями я не пытался. Строго следил, чтобы не хлебали перед боем (верная смерть!), придерживал молодежь после боя, стараясь не оставлять их без присмотра. Восемнадцатилетние мальчишки пьянели быстро, хвалились оружием, лезли в споры, бывали и несчастные случаи. Да и сами ротные, хоть и держались на ногах, но закладывали крепко. Водка помогала не свихнуться, проспать часов шесть подряд и прийти в себя.
