Напиши мне об этом. Это очень меня волнует. У меня с ними есть договор, по которому они, если возьмут роман, должны мне много денег.
13-го июля отсюда уехал Успенский, который повез тебе рукопись романа для литературного агентства. Сделал ли ты что-нибудь?
О себе мне писать нечего. Я совершил очень любопытную трехнедельную поездку. Приехал, а тут заново решается моя судьба. То ли меня оставят здесь на теперешнем положении, то ли ушлют куда-нибудь в газетку, т. е. вернут в положение прежнее, откуда с таким трудом выбрался, и тогда прощай всякая надежда на писание, на заработок. Мне это было бы особенно досадно теперь, когда я, после двух лет мытарств, поселился, наконец, в прекрасной отдельной совершенно целой комнате, где есть печка, электричество, вода. Ну, посмотрим. Я устал, одеревенел и оравнодушел. Как мама? Привет ей и всему семейству.
Твой Коля.
23 июля 1943 г.
Полевая почта 81 355 К.
211. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
Около 24 июля 1943 г.[816] Москва
Дорогой Коля. Не беспокойся: все идет хорошо. Землячка[817] направила мое ходатайство о твоей квартире — в Моссовет, я говорил с Мишаковой[818] о тебе, бумага Рогову[819] за ее подписью послана, Гулька поправился в Переделкине очень, Тата пишет из деревни веселые письма, в январе 1944 года у К. Чуковского будет новый внук (или внучка)[820] — Розенцвейг[821] загадочно молчит, но мы с Мариной возьмем его за зёбры, из Ташкента пришел напечатанный мой «Бармалей»[822], Наумову[823] прогнали из Детгиза, в детском радио командует Живова[824], которой я прочитал твой роман, она хочет передавать его, мы дадим ей экземпляр «Молодой гвардии», я полон необыкновенной энергии (очевидно, перед самым концом!), — хожу каждый вечер в Публичную библиотеку — и сам себе завидую, так хорошо и санаторно там, недавно видел своими глазами, как мальчишки в Переделкине жгли в нашем лесу мою библиотеку — письма ко мне Луначарского, — английские редкие книги XVIII века, Стерна и Свифта — Некрасова — и даже не огорчился.
Знаешь ли ты, что Шерлок Холмс выходит в Детгизе[825]!? Не знаешь ли, что с Курчавовой[826]?
Твой отец.
212. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
3 сентября 1943 г. Москва [827]
Милый Коля. Раньше всего выбрось из головы, что твоя семья стесняет нас. Напротив. Я рад, что ближе узнал и Тату, и Колю, и Марину. Все это — первоклассный человеческий материал, и быть с ними в общении приятно. Мама иногда нервничает, но не вообще, а по разным конкретным случаям. Но ведь живя под одной крышей, нельзя иногда не понервничать.
Второе: к Рогову пойду с удовольствием, выполню твои заветы свято, но Рогов сейчас отсутствует, а к его помощнику идти не стоит. Ведь с Роговым я знаком, а помощник мне абсолютно неведом.
Твою повесть одобрил ВОКС[828]. Посылает ее в Америку. На днях будем заключать договор.
Рахманов — человек удивительный, спокойный, знающий, преданный литературе, как фанатик. Я свел его с ВОКС’ом. У него, кажется, возьмут «Дарвина»[829]. Но не знаю, что понравилось ему в моем Чехове. Ведь это только начало — первые четыре печ. листа. Так сказать, — предисловие. Главное начнется на 125 странице.
Вся Москва очарована победами Красной Армии. Вечерние салюты необыкновенно красивы. Гулька и Женя неотрывно глядят на них.
Как у тебя с «Девятью братьями» в отношении кино[830]? Об этом спрашивает и ВОКС.
Мой Чехов будет печататься в «Знамени»[831]. Скоро пойдет в набор. К нашему «Шерлоку» сделаны дивные рисунки[832]. Книжка пойдет под общим названием «Союз рыжих». 2–3 рассказика выброшены. Узнай по телеф. в Гослитиздате, получили ли они две мои книжки «Чудо-дерево»[833], которые я послал им почтой. Пусть телеграфируют. Гуля — поступил в новую (которую?!) школу и уехал в Переделкино — в детский сад еще на две недели. Ему там хорошо. Медовый запах августовских трав, чудесный воздух, неплохие товарищи. Он стал удивительно красив. Целую тебя.
Твой Отец.
213. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
24 сентября 1943 г. Москва
24/IX 43.
Дорогой Коля. Я советую тебе сразу же приняться за чтение 2-й части этого письма (на последней странице), так как в ней будет описано мое свидание с г.-л. Роговым, который все это время пребывал на юге, теперь вернулся и СЕГОДНЯ в 4 часа примет меня. Я же пишу тебе это в 1 час дня — и мне самому хотелось бы знать, что я напишу тебе в конце этого письма.
Но попытаюсь и в начале письма сообщить тебе кое-что интересное. Раньше всего о романе. Он имеет ОГРОМНЫЙ успех, какого не имела ни одна твоя вещь. Я послал первые два номера в кино, минуя Большинцова, — Олегу Леонидову[834] (рецензенту кинокомитета), и он на следующий день позвонил мне, что роман великолепен, что если 2-ая часть так же хороша, как и то, что имеется в «Смене»[835], то они сейчас же будут воплощать его на экране. То же самое и в ВОКС’е. Они уже хлопочут о переводе этого романа и скорейшем напечатании его за границей. К сожалению, «Смена» — не тот журнал, который читают в литературных кругах, но «Мол. Гвардия» печатает роман ускоренными темпами[836], сегодня вечером мне будет дана корректура твоего романа, чтобы я мог весь целиком передать его в Кинокомитет. Чуть выйдет книга эта из печати, ее ждет целая туча хвалебных рецензий[837].
Теперь вообще о твоих делах. Я обратился к тов. Землячке с письмом, где просил о предоставлении тебе жилплощади. Она переслала письмо в Моссовет. Там отказали. Но мы не кладем оружия, хотя, признаться, достать сейчас жилплощадь в Москве гораздо труднее, чем вызволить тебя из Ленинграда в Москву. Я пишу второе письмо Землячке и завтра же пошлю его в Кремль.
С детьми твоими дело обстоит так: недавно Гуля обедал у меня в комнате и за общим столиком рассказал мне, что рассказывал ему один мальчик, бывший в немецкой оккупации. Это так точно, так подробно, так дельно, как будто сам Гуля в течение года был под немцами! Меня поразила емкость его ума, крепкая хватка всей жизненной фактологии, его памятливость и его громадный интерес ко всему, что на самом деле должно интересовать человека. Он занимается с Женей по географии, по арифметике, и меня поражает его педагогия, такт и зрелое понимание своих задач. Он благожелателен, дисциплинирован, отлично ладит со всеми нами. О Таточке и говорить нечего — ты знаешь ее деликатность, щепетильность. Самое болезненное — это отношения Марины и мамы. Но и здесь ничего трагического нет. Мама в основе своей — такой любящий, семейственный, умный человек, что ее мелкие вспышки нисколько не выражают ее основного отношения к Марине, которое всегда доброкачественно и глубоко-сердечно. Но, конечно, когда две женщины — в такое трудное время — находятся в одной квартире у одной плиты — нельзя ожидать, что все у них будет гладко и стройно. Этого никогда не бывает. Но, конечно, им обеим тяжело. Я понимаю томление Марины, но ведь маме труднее всего. Во-первых, она тоскует по Бобе, во-вторых, ее мучает твоя неустроенность, в-третьих — неустроенность Лиды (Люша больна малярией!), в-четвертых, она страшно устала — целый день без прислуги, не присядет ни на минуту, топчется из кухни в прихожую, в «гостиную» и проч. И было бы чудно, если бы ты, не откладывая, сейчас же написал ей письмо, а ты ведь ей даже поклона никогда не передаешь, и ей это горько…
