враждебный, был проницательным. Что именно означало быть "пруссаком"? Пруссия эпохи реставрации не была "нацией" в смысле народа, определенного и связанного общей этнической принадлежностью. Не было и никогда не было прусской кухни. Не было также специфически прусского фольклора, языка, диалекта, музыки или формы одежды (если не считать военной формы). Пруссия не была нацией в смысле сообщества, имеющего общую историю. Более того, "прусскость" должна была каким-то образом определить себя на основаниях, которые еще не были заняты мощной конкурирующей идеологией немецкого национализма. В результате возникло абстрактное и фрагментарное чувство идентичности.
Для некоторых Пруссия означала верховенство закона; отсюда и уверенность, с которой старолютеранские сепаратисты в Силезии ссылались на прусский Общий кодекс в своей защите от произвола государственных властей.95 Для этих скромных подданных прусской короны кодекс был гарантией свободы совести, "конституцией", ограничивающей право государства вмешиваться в жизнь подданного. Закон, гарантировавший определенные индивидуальные свободы, также обещал общественный порядок, еще одну заветную черту прусского правления. В протестантской песне, распространившейся во время "кельнских событий" конца 1830-х годов, анонимный автор противопоставлял высокомерие и деспотизм католического духовенства упорядоченности прусского образа жизни:
Для нас, живущих на земле Пруссии
Король - всегда повелитель;
Мы живем по закону и по законам порядка,
Не как какая-то ссорящаяся орда.96
Таким образом, "прусскость" стала означать приверженность определенному порядку вещей. Вторичные добродетели" пруссофильских клише - пунктуальность, верность, честность, тщательность, точность - были атрибутами служения высшему идеалу.
К какому именно идеалу? Время для культа короля, который процветал после правления Фридриха Великого, прошло. В 1830-х годах правительство делало все возможное для пропаганды монархического патриотизма, но с ограниченным успехом. Песня "Пруссия", принятая правительством в качестве своеобразного территориального гимна в конце 1830-х годов, выражала официально одобренную версию прусских патриотических настроений. Написанная Бернхардом Тиршем, учителем гимназии в Хальберштадте, и положенная на веселую маршевую мелодию Генрихом Августом Нейтхардом, музыкальным руководителем II Гренадерского гвардейского полка, песня открывалась словами "Я пруссак, знаете ли вы мои цвета?", но вскоре терялась в сервилистских монархических излияниях. Воображаемый пруссак - стоический, сдержанный и мужественный - подходит к трону "с любовью и верностью" и слышит от него мягкий голос отца. Он клянется в сыновней верности; он чувствует, как призыв короля вибрирует в его сердце; он замечает, что народ может по-настоящему процветать только до тех пор, пока узы любви и верности между королем и подданными остаются нетронутыми и т. д. и т. п. Preussenlied" была хорошей маршевой частушкой, но она так и не стала популярной песней, и нетрудно понять почему.97 Ее сфера применения была слишком узко военной, монарх в центре слишком развоплощен, тон слишком покорный, чтобы передать бурные чаяния, выраженные в народном патриотизме.
Единственным общим для всех пруссаков институтом было государство. Неслучайно в этот период наблюдалась беспрецедентная дискурсивная эскалация вокруг идеи государства. Его величие звучало так убедительно, как никогда прежде, по крайней мере в среде ученых и высших чиновников. Ни один человек не сделал больше для провозглашения достоинства прусского государства после 1815 года, чем Георг Вильгельм Фридрих Гегель, швабский философ, который в 1818 году занял вакантную кафедру Фихте в новом Берлинском университете. Государство, утверждал Гегель, - это организм, обладающий волей, рациональностью и целью. Его судьба - как и судьба любого живого существа - состоит в том, чтобы изменяться, расти и прогрессивно развиваться. Государство - это "сила разума, актуализирующая себя как воля";98 оно было трансцендентной областью, в которой отчужденные, конкурирующие "особые интересы" гражданского общества сливались в целостность и идентичность. В гегелевских размышлениях о государстве было теологическое ядро: государство имело квазибожественное назначение, оно было "шествием Бога по миру"; в руках Гегеля оно стало квазибожественным аппаратом, с помощью которого множество субъектов, составлявших гражданское общество, было искуплено во всеобщность.
Приняв этот подход, Гегель порвал с распространенным среди прусских политических теоретиков со времен Пуфендорфа и Вольфа мнением о том, что государство - это не более чем машина, созданная для удовлетворения потребностей внешней и внутренней безопасности общества, которое его создало.99 Гегель решительно отвергал метафорическое государство-машину, которому отдавали предпочтение теоретики Высокого Просвещения, на том основании, что оно обращалось со "свободными человеческими существами" так, словно они были всего лишь винтиками в его механизме. Гегелевское государство было не навязанной конструкцией, а высшим выражением этической сущности народа, разворачиванием трансцендентного и рационального порядка, "актуализацией свободы". Из этого следовало, что отношения между гражданским обществом и государством были не антагонистическими, а взаимными. Именно государство позволяет гражданскому обществу упорядочить себя рациональным образом, а жизнеспособность государства, в свою очередь, зависит от того, насколько каждый из конкретных интересов, составляющих гражданское общество, "активен в своей конкретной функции - оснащает себя для своей конкретной сферы и тем самым способствует развитию универсального".100
Гегелевское видение не было либеральным - он не был сторонником унитарных национальных законодательных органов, видя, на что они способны в якобинской Франции. Но прогрессивная направленность его взглядов была неоспорима. При всех своих опасениях относительно якобинского эксперимента Гегель прославлял Французскую революцию как "великолепный рассвет", который с радостью встретили "все мыслящие люди". Берлинским студентам Гегель говорил, что Революция представляет собой "необратимое достижение мирового духа", последствия которого еще только разворачиваются.101 Центральная роль разума и ощущение движения вперед пронизывают все его размышления о государстве. В гегелевском государстве не было места привилегированным кастам и частным юрисдикциям. Подняв государство над плоскостью партизанских разборок, Гегель привлек внимание к волнующей возможности того, что прогресс - в смысле благотворной рационализации политического и социального порядка - может быть просто свойством разворачивающейся истории, воплощенной в прусском государстве102.102
С современной точки зрения трудно оценить опьяняющее воздействие гегелевской мысли на поколение образованных пруссаков. Дело было не в педагогической харизме Гегеля - он был печально известен тем, что стоял, сгорбившись над пюпитром, и читал свой текст невнятным и едва слышным бормотанием. По словам его студента Хото, посещавшего лекции Гегеля в Берлинском университете, "черты его лица были бледными и рыхлыми, как будто он был уже мертв", "он сидел угрюмо, устало склонив голову перед собой, постоянно листая туда-сюда свои обширные записи, даже продолжая говорить". Другой студент, будущий биограф Гегеля Карл Розенкранц, вспоминал о трудоемких параграфах, сопровождавшихся постоянным кашлем и чавканьем.103
Именно сами идеи и особый язык, который Гегель изобрел для их формулировки, колонизировали умы учеников по всему королевству. Отчасти объяснение кроется в контексте. Назначение Гегеля было делом рук некогда протеже Харденберга, просвещенного реформатора и министра образования Карла фон Альтенштейна. Труды философа обеспечили возвышенную легитимацию прусской бюрократии, чья растущая власть в исполнительной власти в эпоху реформ требовала обоснования. Гегель прокладывал путь между доктринерским либерализмом и реставраторским консерватизмом
