Христианин и оптимист по натуре, Чосер мог с безмятежным спокойствием взирать на свою собственную художническую беспомощность. Даже в наиболее традиционных своих поздних рассказах – «Рассказе монастырского капеллана», например, – он считает нужным, говоря о вещах высоких и благородных, приправить свои рассуждения изрядной толикой иронии, в которой он не нуждался прежде, описывая облагораживающее действие любви на Троила. Но в своей поздней шутовской поэзии Чосер насмехается и над самим творческим актом писательства как над чем-то абсурдным.
Врач в «Кентерберийских рассказах» изображен Чосером как человек более или менее порядочный и чрезвычайно серьезный – каким и подобает быть всякому человеку искусства, – тем не менее, созданное им «произведение искусства», «Рассказ врача», – это сущее бедствие.[261] Пытаясь изобразить жизнеподобный характер Виргинии – позже он станет поучать паломников тому, как надлежит воспитывать девушек, чтобы они были такими же добродетельными, как его героиня – он выбирает самые неподходящие для этого поэтические средства, делая ее не персонажем из жизни, а фигурой искусства. По уверению врача, Природа – аллегорическая абстракция, – создав Виргинию, как будто хотела сказать о своем творении:
Глядите, люди!Какой творец мечтать о большем чудеДерзнул бы? Может быть, Пигмалион?Как ни лепил бы, ни чеканил он,Со мной сравняться был бы тщетен труд.Зевксис и Апеллес не превзойдутМеня в искусстве украшать созданья…[262]
Подобное описание продолжается еще много строк, а когда дело доходит до самой истории, она оказывается столь же неубедительной: Чосер старательно изымает все мотивы, имевшиеся в первоисточнике (великом труде Ливия), вводит в сюжет элементы путаницы и непоследовательности, безбожно перегружает повествование пустыми словами и ненужными подробностями и т. д. и т. п. Когда Чосер читал «Рассказ врача» – надо думать, он исполнял его самодовольным голосом врача, имитируя педантичную врачебную манеру, – его придворные слушатели, должно быть, покатывались со смеху. Продавец индульгенций, чей рассказ следует сразу за «Рассказом врача», в отличие от своего предшественника – человек непорядочный (хотя при этом большой моралист); это негодяй, открыто признающийся в своей подлости, гомосексуалист и, вероятно, скопец, который бесстыдно похваляется своей ненормальностью и непристойно заигрывает с самим трактирщиком Гарри Бэйли, организатором паломничества, приведя его в ярый гнев. Однако, как бы низок и отвратителен ни был он сам, вложенное в его уста произведение искусства – настоящий шедевр.
В других своих поздних произведениях Чосер исследует проблему ненадежности искусства иными способами. В «Рассказе второй монахини» он подражает древнему жанру, а по сути дела, древнему строю религиозных чувств, соответствующему давным-давно устаревшей легенде о святой мученице, и для обогащения структуры текста налагает на эту старинную партитуру аллегорию из области алхимии. Если бы эта вещь была написана, скажем, в IX веке, ее темой стало бы жизнеописание св. Цецилии, а центральной эмоцией – христианское смирение и благочестие. Но, поскольку поэма написана в самом конце XIV столетия, объектом поэтического исследования стал в ней сам старинный жанр и простое религиозное чувство, которым были исполнены произведения этого жанра. В «Рассказе о сэре Топасе» Чосер пародирует самую распространенную в его время форму стихоплетства – рыцарский роман в стихах, высмеивая этот жанр и одновременно показывая (как это будет делать впоследствии Льюис Кэрролл[263] с ритмикой Роберта Саути[264]), какого рода материал больше всего подходит для его ритмов. А в самой выспренней из своих шутовских поэм, «Рассказе эконома», он, беспардонно растягивая простенькую басню о том, как ворона стала черной, превращает ее в комический шедевр претенциозной чепухи. Поэма завершается рассуждением, которое можно, пожалуй, рассматривать в качестве комментария Чосера по поводу выявленного номинализмом конфликта между стремлением высказаться и сомнением в возможности высказать что-либо. На протяжении семидесяти двух строк (зло пародирующих некоторые стихи Джона Гауэра) эконом распинается о том, как важно держать язык за зубами (дабы не навлечь на свою голову беду, подобно вороне из басни), и эти вирши могли бы служить образчиком нарочито плохого искусства, которое в конечном счете оказывается творческой удачей Чосера:
Друзья мои. Из этого примераВы видите: во всем потребна мера.И будьте осмотрительны в словах.Не говорите мужу о грехахЕго жены, хотя б вы их и знали,Чтоб ненавидеть вас мужья не стали.Царь Соломон, как говорит преданье,Оставил нам в наследство назиданье —Язык держать покрепче под замком,Но я уже вам говорил о том,Что книжной мудростью не мне блистать.Меня когда-то поучала мать:«Мой сын, вороны ты не позабудьИ берегись, чтоб словом как-нибудьДрузей не подвести, а там, как знать,Болтливостью их всех не разогнать.Язык болтливый – это бес, злой враг,И пусть его искореняет всяк.Мой сын! Господь, во благости своей,Язык огородил у всех людейЗабором плотным из зубов и губ,Чтоб человек, как бы он ни был глуп,Пред тем, как говорить, мог поразмыслитьИ беды всевозможные исчислить,Которые болтливость навлекла.Но не приносит ни беды, ни злаРечь осмотрительная и скупая,Запомни, сын мой, в жизнь свою вступаяОбуздывай язык, пускай уздаЕго не держит только лишь тогда,Когда ты господа поешь и славишь.И если хоть во что-нибудь ты ставишьСоветы матери – будь скуп в словахИ то ж воспитывай в своих сынах,Во всем потомстве, коль оно послушно.Когда немного слов для дела нужно,Губительно без устали болтать».Еще сказала мне тогда же мать:«Многоглаголанье – источник зла.Один пример привесть бы я могла:Топор, он долго сучья отсекает,Потом, хвать, руку напрочь отрубает,И падает рука к твоим ногам.Язык так разрубает пополамИ дружбу многолетнюю, и узы,Связующие давние союзы.Клеветники все богу неугодны.Про это говорит и глас народный,И Соломон, и древности мудрец —Сенека, и любой святой отец.Прочтите хоть псалмы царя Давида,Коль слышал что, не подавай ты вида,Что разобрал, а если при тебеПредался кто-нибудь лихой божбе,Речам опасным – притворись глухим.Сказал народ фламандский и я с ним:«Где мало слов, там мир и больше склада».Коль ты смолчал, бояться слов не надо,Которые ты мог не так сказать.А кто сболтнул – тому уж не пойматьСпорхнувшей мысли. Коль сказал ты слово,То, что сказал, – сказал. Словечка злого,Хотя б оно и стало ненавистно,Нельзя исправить. Помни днесь и присно,Что при враге не надобно болтать.Ты раб того, кто сможет передатьСлова твои. Будь в жизни незаметен,Страшись всегда и новостей, и сплетен.Равно – правдивы ли они иль ложны;Запомни, в этом ошибиться можно.Скуп на слова и с равными ты будь,И с высшими. Вороны не забудь».[265]
Эта поздняя, нарочито неуклюжая поэзия до недавнего времени не вызывала особого восхищения. Может быть, не вызывала она особого восхищения и в эпоху Чосера. Но, как бы ни относились к ней его друзья и покровители, писать подобные стихи, посмеиваясь над их несообразностью, было одной из утех мирной «старости поэта.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
