Очень это о нем (особенно о «Песне конченого человека») такой диалог внутренний из М. Цветаевой:
— Скошенный луг -Глотка!— Хрипи, тоже ведь звук…— Так и в гробу?— И под землей.— Петь не могу!— Это воспой!
И почему-то мне кажется, что некоторые песни должны были ему вначале непременно присниться, что они потрясали его во сне, а уж проснувшись — в ужасе, в радости, — он их мучительно вспоминал, восстанавливал, записывал…
Не раз случалось: услышал какую-нибудь его песню, и кажется, уже покорила она тебя, но потом вдруг слышишь ее снова и не узнаешь, вроде та — и не та. Чуть изменились слова, чуть интонации, ритм, чуть-чуть еще что-то, неуловимое, и вот перед тобой — не второй, не третий варианты, а — единственный. В чем тут дело? Не а том ли, что истинный талант — это, может быть, прежде всего «просто» непримиримость (даже ненависть) к собственной бездарности — безвкусицы, нечестности, неточности и, главное, умение вытравлять все это беспощадно, без остатка?
Его песни — это словно он сам все время прислушивается, боясь пропустить чей-то сигнал бедствия. Сам мчится к кому-то на помощь, боясь опоздать. Сам поминки виноватые справляет о павших, боясь кого-нибудь из них позабыть, не понять, раз уж не удалось спасти.
Гёте говорил, что если перед вами человек, в чем-то превосходящий вас, то полюбите, полюбите его за это. Иначе грозит болезнь, иначе изойдете от зависти. Но попробуйте позавидовать Высоцкому. Как, например, завидовать человеку, который, жизнью своей рискуя, бросается в омут бурлящий или в огонь, чтобы спасти другого? Вот действительно: поди попробуй. Вся зависть, все тщеславие утонут в этом омуте или сгорят дотла в этом огне…
Он бьет, бьет в набат: у каждого человека свой голос, своя песня, но как люди вяло знают, как смутно помнят об этом, как хитроумно а упорно «откладывают себя» и как панически, ненадежно, ненадолго спохватываются. В этом-то и состоит, быть может, самая первичная трагедия, трагедия всех трагедий.
Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел.Потрусили за ствол — он упал, упал.Вот вам песня о том, кто не спел, не спел,И что голос имел, не узнал, не узнал.Может, были с судьбой нелады, неладыИ со случаем плохи дела, дела,А тугая струна на лады, на ладыС незаметным изъяном легла, легла.Он начал робко с ноты «до»,Но недопел ее, недо…Недозвучал его аккорд, аккордИ никого не вдохновил…Собака лаяла, а кот мышей лозил.Смешно, не правда ли, смешно? Смешно.А он шутил — недошутил.Недораспробовал виноИ даже недопригубил……Он знать хотел все от и до,Но не добрался он, не до…Ни до догадки, ни до дна, до дна,Не докопался до глубин,И ту, которая одна,Недолюбил, недолюбил, недолюбил, недолюбил…Смешно, не правда ли, смешно? Смешно.А он спешил — недоспешил.Осталось недорешеноВсе то, что он недорешил…
И откуда он предчувствовал и почти дотошно знал свою судьбу? Будто сам загадал и сам же отгадал. А может, так: сам ее делал, а потому и знал?
Его песни — это еще какая-то неистовая гонка:
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее,Умоляю вас вскачь не лететь,Но что за кони мне попались привередливые…Коль дожить не успел, так хотя бы допеть.Я коней напою, я куплет допою,Хоть мгновенье еще постою — на краю-у-у…
Все так и сбылось — буквально как по-писаному, как по-спетому.
А главное: сбылась неистовая же любовь его к России, неистовая боль за нее. Сбылась и ответная любовь, ответная боль.
Совесть сбылась: весть, весть от человека к человеку, от людей к людям: со-весть.
Словно семь заветных струнЗазвенели в свой черед —То мне птица ГамаюнНадежду подает…
Очень часто у него про смерть, свою и чужую. Но это же именно от серьезности отношения к жизни, от могучей жажды ее, от неутолимого голода работы: успеть! успеть!.. И когда беспрестанно упрекают наше искусство в том, что оно, дескать, отрывается от жизни, то мне хочется сказать и другое: не слишком ли оно оторвано от смерти? Будто мы не смертны уже, будто смерть— это что-то вроде «родимого пятна» от старого, вроде предрассудка, который вот-вот должен отмереть. Да ведь без смерти не было бы, может, и никакой нравственности вообще — к сведению некоторых «оптимистов»…
Читаю, перечитываю сотни (многие согни) телеграмм, полученных Таганкой в те последние июльские дни. Здесь вся география страны, все основные профессии, все возрасты сознательные. Никакого сценария — стихийный порыв в общей беде и сострадании. Бесчисленные свидетельства личной потери. Институты, школы, предприятия, воинские части. Знаменитые имена. Имена никому не известные. Или просто: «Новгородцы». Или даже вот так — без всякой подписи: «Потрясен… Очень стало пусто» (из Свердловска).
Беда ведь тоже способ познания, не заменимый ничем.
На его похоронах и был народ, который знает, что потерял одного из своих самых совестливых, безбоязненных и талантливых сыновей. Из тех, кого называли у нас когда-то «непутевыми», «отчаянными», «забубенными» и кого любили и любят почему-то горячее и преданнее всех самых «правильных» и рассудительных.
Это были очень светлые похороны. Надо было видеть Таганскую площадь: море людей, притихших и возвышенных, берегущих цветы от палящего солнца. Море людей и море цветов. А когда автобус с гробом отъехал от театра, люди долго-долго махали вслед автобусу руками, цветами. И мальчишки выпустили в небо голубей…
И кто может подсчитать, сколько добрых поминок по Высоцкому прошло в Москве, в России в ту ночь, 28 июля, прошло под его песни, с его песнями. Сколько людей, слушая их, молча встречались друг с другом глазами, заново и как будто впервые обжигаясь: есть, было у нас, среди нас такое чудо, как Владимир Высоцкий. Есть, не перевелись у нас и другие. Будут и новые, ного еще не знаем. Но все равно, все равно: такому, как он, больше уже не бывать.
После поминок на Таганке я шел пешком по Москве. И из многих освещенных окон слышался его голос. Всю ночь звучало:
Мы успели: в гости к богу не бывает опозданий.Так что ж там ангелы поют такими злымиголосами?Или это колокольчик весь зашелся от рыданий?Или я кричу коням, чтоб не несли так быстросани?..
Что надо, чтобы пробиться сквозь наши каменеющие сердца, чтобы оживить их надеждой и болью? (А чем еще их можно оживить?)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
