– В каком-то смысле… Но он был неглупым человеком и понимал, если можно так выразиться, приземленность материальных благ. Он ценил их, да… А любил… сына.
– Ах, у вас же есть еще и сын… С ним все в порядке?
– Да, насколько это возможно после такого удара.
Немного помолчав, Гай произнес:
– Я мало что понял, Ливия. Будет лучше, если ты расскажешь подробно.
– За этим я и приехала.
Ливия заметила, что Гай беспокойно поглядывает на дверь, и тут же вспомнила: его жена! Очевидно, она должна прийти с минуты на минуту. Первым порывом женщины было встать и уйти. Но она не смогла. Ее, словно невидимой цепью, приковывали взгляд Гая, его голос. О, бессмертные, до сих пор! К тому же теперь он смотрел не только тревожно, но и сочувственно…
И тут, случайно повернув голову, Ливия увидела ее в окно, она шла через двор летящей походкой, и женщина поразилась выражению лица супруги Гая Эмилия – удивительно спокойному, безмятежному. Ее глаза мерцали нежным светом под тонкими дугами бровей, они походили на звезды, если только звезды могут быть одновременно сверкающими и темными. На длинных узких руках звенели браслеты, талия была гибкой, как у юной девушки… Между Клеоникой и Гаем, вероятно, была такая же разница в возрасте, как между Ливией и Луцием, и они смотрелись прекрасной парой. В этой гречанке чувствовалась особая естественная сила жизни…
Ливия осознала и оценила все это буквально в считанные секунды. Она понимала: необходимо уйти, и чем скорее, тем лучше. То, что привело к гибели Луция, не закончится хорошим и здесь.
Эта девушка ничего не поймет, но все почувствует. Кажется, Гай уже предупреждал. Здесь был ее Олимп, на котором восседал ее Юпитер, любовь к мужу воспринималась ею как нечто священное.
Когда Клеоника переступила порог жилья, Ливия поняла, что ошиблась. Несмотря на всю красоту супруги Гая, на великолепные волосы и гладкую кожу, в ней конечно же было легко угадать неграмотную рабыню. Сам Гай Эмилий Лонг, даже одетый в простую тунику, сидящий в этой убогой комнате, оставался Гаем Эмилием Лонгом. А Ливия, усталая, изрядно поблекшая, вся, до последней черточки, была богатой и знатной римлянкой, вдовою сенатора, живущей в окружении мурринских ваз, бронзовых светильников, драгоценного мрамора и роскошных восточных ковров.
Клеоника остановилась как вкопанная и смотрела на Ливию во все глаза. Темно-вишневый хитон на ее груди колыхался от взволнованного дыхания.
– Привет! – сказала Ливия по-гречески, и молодая женщина ответила:
– Привет.
Гай подошел к своей супруге и взял ее за руку.
– Клеоника, это моя… знакомая из Рима. Она зашла повидаться. – Потом, словно бы извиняясь, обратился к Ливий: – Мы живем очень замкнуто, почти не принимаем гостей…
Женщина осознавала всю неловкость его положения. Она встала, чтобы попрощаться и уйти. Но Гай Эмилий не мог допустить, чтобы она ушла вот так. Он улыбнулся терпеливой улыбкой, и в его глазах была непонятная и тревожная глубина.
– Ты, должно быть, устала и проголодалась. Клеоника, накрывай на стол!
Та принялась выполнять приказание, а Ливия вновь опустилась на стул. Собственно, ей были безразличны переживания этой девушки – слишком уж явно она ощущала свое превосходство – во всем. Клеоника не поднимала глаз, но однажды Ливия все-таки поймала ее взгляд и прочитала в нем: «Зачем ты приехала? Он мой. Уходи!» Женщина растерялась. Ей предлагали общаться на языке, которого она не знала. И… ее до сих пор тревожило мысленное видение: лицо Луция, отстраненно спокойное, хотя и расцвеченное красками пламени, но все равно неживое. Он уже не мог обвинять – обвиняла совесть.
За ужином в основном говорил Гай – расспрашивал Ливию о событиях в Риме, хотя едва ли его вправду интересовали эти новости. Она отвечала натянуто, односложно, скованная исходящей от Клеоники волною неприкрыто враждебной силы.
Поблагодарив за гостеприимство, Ливия решительно направилась к дверям. Гай пошел следом.
– Я провожу тебя, – сказал он.
Клеоника замерла. Так или иначе, незнакомка уводила ее мужа за собой!
– Поговорим, но не здесь, – тихо произнес Гай на латыни, когда они вышли во двор.
– Не будем говорить вовсе. Я уезжаю.
– Нет. – Внезапно он развернул ее к себе и заглянул в глаза. – Если ты приехала из-за этого…
Ливия позволила себе усмешку:
– Не могла же я знать, что ты так боишься своей жены!
Она понимала, что сейчас ирония неуместна и даже опасна, но не смогла удержаться. Он ее уже не любил, его чувство съело время, поглотила горечь потерь… Неужели она приехала только для того, чтобы лишний раз убедиться в этом?!
Гай Эмилий покачал головой:
– Тебе легко говорить. Если хочешь знать, я боюсь… за тебя. Клеоника совершенно непредсказуема! Ты правда не можешь оставаться здесь. Я немного провожу тебя, и давай договоримся, где встретимся завтра.
Когда он пришел домой, Клеоника сидела в той же позе, и хотя на ее длинных ресницах повисли слезинки, выражение красивого лица было серьезным и твердым.
– Я думала, ты не вернешься, – сказала она.
– Куда я могу уйти? – устало произнес Гай, опускаясь на сидение. – Мой дом здесь.
Она поднялась, села рядом и приникла к нему, такая спокойная, трогательно-кроткая, и он бездумно гладил ее волосы. Внезапно Клеоника наклонилась и поцеловала его руку. Гая несказанно поразил этот жест страдания и смирения в сочетании – он это знал! – со страстной неукротимостью сердца. И тогда он сказал:
– Ты не должна ни о чем беспокоиться. То, что ты заметила и почувствовала… всего лишь тень былого, не более…
– Я твоя тень! – быстро прошептала она, не поднимая глаз – Не бросай меня. Пожалуйста, не бросай!
– Я останусь с тобой навсегда, до самой смерти.
– О, да, да, это я знаю!
…Гай и Ливия встретились на следующий день в одной из безымянных рощ на окраине Афин. Шумел пронзительно-прохладный ветер, обдувая лицо, играя одеждами… И все-таки казалось, что окружающий мир замер в глубоком покое, – во всем была какая-то кристальная прозрачность, обнаженность: в застывшей на горизонте горной цепи и подернутой сизоватой дымкой долине.
Женщина сразу поняла, что промежуток между вчерашней и сегодняшней встречей образовал пропасть, что Гай все обдумал и что-то решил для себя и что это решение – не в ее пользу. Сейчас он выглядел не таким, как вчера, – невосприимчивым к ее боли, отчужденным. Чужим.
– Вот что, Ливия, – начал он, – лучше, если этот разговор станет последним. Пойми меня правильно: дверь в старую жизнь захлопнулась навсегда, и твое появление лишний раз бередит во мне то, к чему нет возврата. Твое существование напоминает мне о чем-то непоправимом, а это больно. Эта боль расползлась по жизни, и я уже не замечаю ее, но когда появляешься ты…
