В этом классическом анализе труда речь идёт по сути о том же, что и у Ленина. Понятие «инстинктивный» относится именно к «первобытному» времени, понятие «животнообразный» аналогично ленинскому слову «стадо». Труд в своей «примитивной, инстинктивной форме», по точному смыслу слов Маркса, не составляет «исключительного достояния человека», не даёт ещё принципиального отличия предков человека от животного, поэтому он и назван «животнообразным». Этот инстинктивный, первобытный, животнообразный труд в принципе ещё столь же отличен от сознательного, целенаправленного труда архитектора, как и труд пчелы.
Глубоко материалистические положения Энгельса «труд создал самого человека», «труд начинается с изготовления орудий» приобретают совершенно иной смысл, если к ним неявно добавляют: а труд всегда отличается от инстинктивной деятельности пчелы и любого животного тем, что он предваряется в антропогенезе разумом, абстрактным мышлением. Дальнейшие орудия труда в таком случае оказываются «свидетельствами», «проявлениями» того, что их создатель был существом мыслящим. По мнению же идеалистов, сначала возникает творческий разум, мышление как отличие человека от животного; затем мысль воплощается в труде, в орудиях труда как своих материальных выражениях. А раз так, идеалист согласен, чтобы всё остальное в истории человечества объяснялось развитием орудий труда. Подобным образом рассуждал, например, Л. Нуаре.
Отсюда ясно, что признание древнейших форм труда «животнообразными», «инстинктивными» диктуется логикой материализма: только в этом случае тезис о том, что «труд создал самого человека», имеет материалистический характер, да и вообще, как выше сказано, логичен.
Ленин не потому говорил об «инстинктивном человеке» и «первобытном стаде», что он излагал на основе тех или иных археологических данных какую-то догадку, гипотезу, которую, скажем, новейшее изучение оседлости или праворукости существа шелльской эпохи может опровергнуть (как думают некоторые учёные), а потому, что иначе с точки зрения материалистического мировоззрения и не может быть — иначе от него пришлось бы отказаться. Так рассуждал и Энгельс, теоретически предвосхищая открытие ещё почти неизвестного тогда раннего палеолита: «И хотя оно (это состояние. — Б. П.) длилось, вероятно, много тысячелетий, доказать его существование на основании прямых свидетельств мы не можем; но, признав происхождение человека из царства животных, необходимо допустить такое переходное состояние»[675]. Отдельные признаки, которыми Энгельс предположительно характеризовал это состояние, не подтвердились, но неопровержимым остаётся основной дух всего раздела о «низшей ступени дикости» — подчёркивание сходства предков современных людей на этой ступени с животными.
Итак, спор идёт не о частностях. Либо человек начал с того, что «изобрёл» свои орудия труда, «наблюдая» природу, «открыв» некоторые её свойства, создав сначала в своём мышлении, идеально то, что потом, хотя бы и крайне неуклюже, стала воплощать материально его рука. Либо его труд носил сначала животнообразный, инстинктивный характер, оставаясь долгое время не более как предпосылкой, возможностью труда в человеческом смысле, пока накопление изменений в этой деятельности и преобразование самого субъекта труда не привело к новому качеству — второй сигнальной системе, обществу, человеческому разуму.
Цитированный выше раздел о процессе труда Маркс начинает с определения труда в чисто естественном, материальном плане: веществу природы человек сам противостоит как сила природы, труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой, «обмен веществ» между ними. Для того чтобы присвоить вещество природы в пригодной для себя форме, человек приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы, т. е. тоже вещество природы. Таков и логический и исторический исходный пункт. Только в ходе этого материального воздействия на внешнюю природу предок человека постепенно меняет и свою собственную природу: в последней сначала ещё только «дремлет» потенциальная возможность превращения его в существо какого-то нового качества, отличное от остальной природы; но рано или поздно игра естественных сил, говорит Маркс, подчиняется власти специально человеческой, т. е. общественным закономерностям, и труд становится сознательным трудом. В таком контексте Маркс и отмечает, что не будет в данной работе рассматривать «первых животнообразных инстинктивных форм труда», а берет его уже в такой форме, «в которой он составляет исключительное достояние человека». Для этой формы характерно подчинение воли работника той или иной сознательной цели как закону. Эта целенаправленная воля необходима тем более, чем менее труд увлекает сам по себе, т. е. чем менее он схож с животнообразным трудом — игрой естественных сил.
Так, согласно историческому материализму, в процессе труда изменилась сама природа человека; создав же человека, создав общество, труд тем самым изменил и свою природу. Совсем иначе рассуждают некоторые археологи: раз был хотя бы зачаточный труд, общество уже «должно было» быть. Но Энгельс писал как раз обратное: что не на стадии «промежуточного существа», «грядущих людей» (таков перевод немецкого die werdenden Menschen правильнее, чем принятое «формирующиеся люди»), развивавшиеся под воздействием труда «сотни тысяч лет», а только «с появлением готового (разрядка моя. — Б. П.) человека возник вдобавок ещё новый элемент — общество»[676].
Как видим, некоторые археологи вопреки Энгельсу распространили на огромный период в сотни тысяч лет те черты, то качественное своеобразие, которые принадлежат только истории человеческого общества. Однако до возникновения общества прошли сотни тысяч лет, в течение которых доисторический предок человека трудился, но труд его ещё носил животнообразный характер. Это был долгий путь от «примитивной организации стада обезьян, берущих палки», до состояния «людей, объединенных в клановые (т. е. в родовые, наидревнейшие. — Б. П.) общества…»[677].
Столь же необоснованы и ссылки на слова Энгельса, что ни одна обезьянья рука не изготовила даже самого грубого каменного ножа. Уточним, что же в действительности писал Энгельс. Речь у него шла об обезьянах, находящихся в плену у людей, хотя бы это были «первобытнейшие», «самые низшие дикари» из числа живущих сейчас на земле народов. Подражая действиям людей, эти обезьяны в плену производят своими руками целый ряд простых операций. «Но именно тут-то и обнаруживается, как велико расстояние между неразвитой рукой даже самых высших человекообразных обезьян и усовершенствованным трудом сотен тысячелетий человеческой рукой»[678]. Энгельс сравнивает две крайности, отделённые «трудом сотен тысячелетий», развивших руку предков и весь их организм. Сколько бы ни подражала обезьяна современному человеку, изготовлявшему из булыжника каменный нож, она не способна на это: понадобились сотни тысяч лет, чтобы от примитивного раскалывания или заострения камня предки дошли до изготовления каменных ножей (хотя это орудие, на наш взгляд, и примитивно). Вот о чём говорит Энгельс, а ему пытаются приписать обратное, будто под «каменным ножом» он разумеет самые первоначальные, примитивно оббитые немногими сколами камни, хотя он прямо пишет, что древнейший труд требовал гораздо более «простых операций» руки, чем изготовление каменного ножа. Он считал, что от начала труда прошёл огромный период, «прежде чем первый камень при помощи человеческой руки был превращен в нож». Энгельс имел в виду данные этнографов о живущих на Земле народах, пользующихся ещё каменными ножами, что явствует и из упоминания им в других местах о «каменных ножах» у огнеземельцев и их употреблении в обрядах у других народов. Он подчёркивал этим примером, что даже самые примитивные орудия современного человека бесконечно далеки от тех, какими пользовался его обезьяноподобный предок.
Как не понять, что сопоставление, данное Энгельсом, имеет целью показать именно тот результат, к которому привёл человека труд, а вовсе не исходный пункт этого процесса. В исходном пункте — обезьянья рука, выполняющая примитивнейший труд, в результате — человеческая рука, вооружённая каменным ножом и другими, всё более усложняющимися орудиями, как и возможностью создавать творения скульптуры музыки и т. д.
Маркс подчёркивал, что производство и употребление орудий являются специфическим достоянием человека, но при этом считал нужным оговорить, что, хотя в несоизмеримой степени и с иным качественным значением, некоторые виды животных всё же создают и употребляют орудия. То же отмечал Энгельс: «И животные в более узком смысле слова имеют орудия, но лишь в виде (правильнее перевести — в качестве. — Б. П.) членов своего тела: муравей, пчела, бобр…»[679]. Роль орудий у животных, правда, не идёт ни в какое сравнение с их значением и развитием у человека. Если, однако, мы не хотим, чтобы за словами «труд создал самого человека» могло укрываться представление об идеях, творческой мысли человека, проявившихся в возникновении труда, в изобретении орудий, мы должны всячески подчеркнуть эти замечания Маркса и Энгельса о том, что, хотя и в зародышевой форме, в узком смысле орудия и труд были у животных до возникновения человека. Что значит: животные имеют орудия лишь в качестве элементов своего тела? Энгельс не случайно назвал пчелу, а не жука, бобра, а не зайца, вообще он писал не просто о животных, а о некоторых видах. Известно также, что о животнообразном труде пчелы писал Маркс, указывая не на её жало, а на её восковые ячейки. Не представляет труда объяснить, почему Энгельс выбрал именно муравьёв, пчёл и бобров: об их сооружениях много написано. Эти виды создают искусственные, т. е. предварительно обработанные, комплексы предметов, помещаемые между ними и средой (муравейники, соты, гидротехнические сооружения). Данные виды пользуются этими искусственными изделиями как раз в качестве членов своего тела, т. е. это «экзосоматические органы». Изготовление и употребление их является инстинктом данного вида. Это сложный наследственный безусловный рефлекс. Список видов, имеющих орудия, хотя число таких видов в общем весьма невелико, конечно, не исчерпывается тремя наиболее популярными примерами, приведёнными Энгельсом.
