два аршина с четью.
Двадцать белуг больших.
Семьдесят стерлядей свежих.
Сто пятьдесят щук.
Двести язей да пятьдесят лещей.
Тысяча окуней да тысяча карасей.
Тридцать пуд икры черной.
Двадцать тысяч кочней капусты.
Двадцать вёдер огурцов да десеть вёдер рыжиков.
Пятьдесят вёдер масла конопляного да десеть масла орехового.
Пятьдесят пуд масла коровья, пятьдесят вёдер сметаны.
Тридцать пуд сыров да десять тысяч яиц.
Триста лимонов да пуд сахара головного.
Тридцать кулей муки аржаной, десять пшеничной, овсяной тож десять.
Ячменю с крупой разной двадцать кулей.
Пять четвертей луку, десеть чесноку, имбирю, хрену, соли, перцу, разным весом.
Лопухин кончил читать, протянул список Шушере на подпись, сам запустил руку глубоко в кису и достал ладненький и тяжелый мешочек шелковый, подал Никону.
– Триста рублёв, – обьявил, – от государя, сто рублёв от сестры-царевны Татианы Михайловны.
Никон отставил пищаль, принял мешочек и упрятал под халат, тут же легко поднялся из кресла и пошел по причалу, придирчиво осматривая приплывшее добро:
– Просил же я вишенек в меду, ан не изволили, нет и пирога именинного долгого, да и соболишек, недостающих на шубу, – ворчал бывший патриарх. – Где энто всё? Не видимо.
– Доставил всё честь по чести, – возразил стряпчий. – Ежели в сумнении – пущай Шушера перечтёт по списку.
Никон помотал головой:
– Не о нонешнем привозе сказываю. Ране от Татианы и деток царских была присылка соболья, – капризно стал выговаривать Лопухину. – Ан на полную шубу двух вершков не хватат. Напомни там имя, пушшай велят прислать, своё жалование исполнить, да винограду в патоке поболе штоб, да яблоков, да слив. Видно, в этот раз Господь не известил их величество о моей просьбишке, а туто-ка благодати той нигде не видим, пусть досылают всё, ради бога, нищему старцу. Аще и аптекарские зелья невольны были с оказией доставить, а я чернеца Мордария с письмом к царю посылал, что было мне видение и глас с неба тако изрёк: «Отнято у тя патриаршество, зато дана чаша лекарственная, пользуй болящих».
Честный Лопухин возразил, не мог не возразить. Он был в тот день в Успенском соборе, видел и слышал, как Никон отрекался принародно: «Отныне я не патриарх вам, а ежели захощу опеть стать им, то буду проклят и анафема!»
– Не упомню, чтоб у тя отымали патриаршество и гнали, разве што гордыня твоя и спесь. Господа побойсь. – Стряпчий перекрестился. – Сам с престола сшед и посох святого Петра-митрополита с собою унёс. В том я клятву даю, своима ушми слышал.
Никон побагровел, но пересилил гнев, усмехнулся.
– Што не быть на Москве патриархом отрекался без лжи, но не отрекался от патриаршества российского. Слухать надоть ухом, а не брюхом. – Зло подтолкнул Кузьму шагать далее по настилу. – Мене твои клятки, что стыд у блядки, вякнул и не скраснел.
Лопухин напряг желваки, но промолчал. Никон тут же успокоился, остановился и стряпчего придержал возле полутораметровых осетров – толстых, жирных. Они лежали, широко распялив рты, как певчие на клиросе.
– Добра ста, – любуясь ими, похвалил и причмокнул Никон. – В Шексне-реке таких не быват. А ты, братец Козьма, уплывай по-светлу, да пристава Шейсупова, князя, увози, ему в Москву надоть стало, оно и Иону, келейника моего прихватишь, он надобен сказался нонешнему патриарху. Не ведаю тако ли, одначе пушшай обоя с глаз моих бегут. Шибко резвы кобели, кляузы плетут, царю досаждают. Пристав-то князь, его неможно учтивости наставлять, а Иона – плут-мужик и скрытник… Ну, да ветра вольного вам в попуть.
Никон говорил, но и примечал, как Шейсупов прошел, сторонясь его, и ступил в лодию, за ним, со скатанным потничком под мышкой, уселся рядом Иона. Попрощался поклоном и Лопухин.
Отшатнулась от причала легкая, как пёрышко, лодия, вспорхнул над нею парус – хапнул попутного ветра, и она, выпятив пузырём холщовую грудь, понеслась по мерцающему от солнца озеру, игриво отфыркивая по сторонам два плещущих жемчугом уса.
Никон снова уселся в кресло, однако пищаль не уместил на колена, а поставил меж ног и, примяв бороду, положил на дуло тяжелую голову. Его не интересовал более черный баклан, нагло усевшийся на вешку, да нет-нет и ныряющий вглуб к настороженной сети: он нырял и выпрыгивал из воды всякий раз с доброй рыбиной, вздёргивал головой, встряхивая в горловой мешок добычу.
Всё добро, доставленное Лопухиным, служки стаскали в монастырские подвалы, и на причале стало тихо. Из ворот с надвратной шатровой церквой вышел довольный Шушера. Никон нетерпеливо замахал ему рукой, подзывая, и Шушера, приседая, припрыгал к нему со свёрнутой трубочкой грамоткой.
– Садись в ноги, милой, – приказал ему мних, – да повнятней чти, кого там пристав наш, князюшко, государю намарал, да ты ловко дело своё спроворил. Вот за это и люблю тебя.
Зажеманился от похвалы келейник, укатил под лоб рыжие глаза и заговорил, захлёбывая слова:
– Ладненько я всё содеял, князюшко и мгнуть не успел, как я её из сумы вынул. Вишь, владыка, кака долга, да с двух сторон исписана. А как вынул, то другу из чистой бумаги свернул, да печать с энтой чинно срезал на туё, пустую, рыбьим клеем прилепил. Я мастак на энти дела.
– Знамо, знамо, Ивашка, у тебя концов не нащупашь, как ног у змеи. Давай же чти, чего там Шейсупов набрехал.
Шушера начал читать, но Никон брезгливо перебил:
– Ты того-этого, величания царские, какой он такой и всякой – великой и державной – спусти. Глаголь, о чём пристав личностно врёт.
Шушера выпятил губы, виновато похлопал белесыми ресницами, видно было – уже прознал о написанном.
– Ужо не обессудь, владыка, – попросил и поёжил плечами, – что там сверху навеличено, не стану, а далее чту: «…в церквы мних Никон не ходит совсем, постов не бдюдёт, да в Великие много пьёт во вси дни и блудит и чернецов, походя, клюкой биет, а как прознал про это всё Вологодской архиеписков Симон и упрекнул его, то Никон и написал ему дерзко: «Я, Божию милостью патриарх Российской Никон, Симону, епископишке. Ты, чернец худой, забыв священное евангельское наказание фарисеям, и малый сучец в очесе брата видишь, в своём же и бревна на чуеши! Забыл еси то, как ты в Александровом монастыре в драных портках на кобыле пахивал, да её ж…»
– Энто пропусти, – приказал Никон, – дале знаю, сам писал.
Шушера скраснел, опустил, несколько, видимо, совсем уж непристойных строк, продолжил: «…а поварёнок Ларька пустяшно плетьми до смерти бит пред дверьми келии его, мниха, за то, что вроде ба в пироге Шушеры отыскалси таракан, на что Ларька будто бы посмеялси, говоря:
