...Трудно солгать кряду более неудачно: что ни обвинение - то промах. Тот, кто проследил несколько лет за статьями Сахарова, его социальными предложениями, его поисками путей спасения планеты, его письмами правительству, его дружелюбными уговорами, не может не увидеть его глубокой осведомленности в процессах советской жизни, его боли за свою страну, его муки за ошибки, не им совершаемые, его доброй примирительной позиции, приемлемой для весьма противоположных группировок (этим он напоминает Твардовского). Я - не сторонник многого того конкретного, что предлагает Андрей Дмитриевич для нашей страны, но именно конструктивность его предложений несомненна: каждое предложение не есть отрывчатая греза "как хотелось бы", а путь к тому неизвестен, - нет: каждое предложение инженерно сцеплено с тем, что сегодня есть, и дает плавный невзрывчатый переход.
...А ведь кроется глубокий смысл и высокий символ, и личная закономерность судьбы в том, что изобретатель самого страшного уничтожающего оружия нашего века, подчиненный властному движению Мировой Совести и исконной страдательной русской совести, под тяжестью грехов наших общих и каждого отдельного из нас, - покинул то избыточное благополучие, которое было обеспечено ему, и которое так многих губит сегодня в мире, и вышел пред пасть могущественного насилия" (II, стр. 21-23. Курсив Солженицына).
В Нобелевской речи А. Д. Сахарова (1 декабря 1975 г.; цитирую по публикации в "Новом Русском Слове" (Нью-Йорк) от 25 января 1980 г.) сказано о множестве более или менее удачных цивилизаций, возможно, наличествующих во Вселенной, о их преходящести, в том числе и о преходящести нашей цивилизации и вселенной. "Но, - заключает Сахаров, - все это не должно умалять нашего священного стремления именно в этом мире, где мы, как вспышка во мраке, возникли на одно мгновение из черного небытия бессознательного существования материи, осуществить требования Разума и создать жизнь, достойную нас и смутно угадываемой нами Цели".
Кто поставил перед нами Цель, которую мы должны осознать?
Разум и Цель, написанные с большой буквы, возникают здесь почти как синонимы Бога и Божьей воли. Тем более, что чуть выше сказано о "нашей решимости создать лучшее, более доброе общество, лучший мировой порядок", то есть подразумевается некий моральный императив. Вся суть проблемы в том, имеется ли в виду только человеческий, пусть совокупный, ум или Разум, сращенный с моральными координатами, стоящий над человечеством и ставящий перед ним Цель, которую надлежит постичь. Разум без морального императива, в него включенного, может завести мир в страшную реальность. А моральный императив, диктуемый "смутно угадываемой нами Целью", предполагает некие абсолютные критерии Добра и Зла. Только критериев выживания здесь мало: они могут предопределить создание чудовищного общества. Бытие на высоком духовном, нравственном, созидательном уровне властно требует наличия над нами - в нас - нерелятивной Справедливости, Мировой Совести. Солженицын уверен, что Сахаров периода его противостояния деспотизму обрел (возможно, сам того не ведая) свою щедрую, великодушную моральную несгибаемость из Божественного источника, питающего все доброе на Земле(.
Только в интервью, о котором мы сейчас говорим, Солженицын упоминает и защищает, кроме уже названных нами лиц, Шафаревича, Амальрика, Григоренко, Галанскова, Талантова, Одобеску, Караванского, Сороку, Шухевича, Здоровца, Токаря, Красивского, Белова, Светличного, Сверстюка, Огурцова, Быкова, Воробьева, Гершуни, Платонова, Вагина, Строкату, Шабатуру, Стасив "и многих, многих, многих, не известных дальше своих семей, сослуживцев и соседей". Солженицын с горячим сочувствием говорит по нескольку слов о многих из названных им разноплеменных и разномыслящих узников, еще живых и уже погибших. И в его выступлениях 1970-х годов немало таких материалов, десятки имен и фамилий. Приведу еще только один пример - письмо Сахарову от 28 октября 1973 г., после попытки шантажа опального академика несколькими арабскими студентами:
"Дорогой Андрей Дмитриевич!
Был в отъезде, когда узналось о нападении на Вас, и потому пишу только сейчас.
Низко же поставлена наша страна перед арабами, если нет у них оснований уважать нашу национальную честь. Только и не хватало нам, чтоб еще арабский терроризм "поправлял" русскую историю.
Однако я утверждаю, что в нашем отечестве при условии сквозной слежки и подслушивания, какие установлены за Вами, такое покушение невозможно без ведома и поощрения властей. Если б оно было независимым и для властей нежелательным, многочисленным штатам не составляло никакого труда пресечь его перед началом, в полуторачасовом ходе или тотчас по окончании задержать преступников. Посмели б они у нас пошевельнуться, не получив разрешения! нелепо и подумать знающему наши условия.
Но это - новейший прием. Свободному слову свободного человека - что противопоставить? Аргументов нет, ракеты неприменимы, решетка ущербна для репутации, остается наемный убийца.
Если когда-нибудь нанесут Вам этот удар, а я еще буду жив, заверяю Вас, что остатком своего пера и жизни послужу, чтоб убийцы не выиграли, а проиграли.
Крепко обнимаю Вас!
Ваш
А. Солженицын"
(II, стр. 31).
Сколько же надо было нанести (и продолжать наносить) ударов по Солженицыну - непониманием, фальсификацией, недобросовестными истолкованиями его шагов и суждений - со стороны людей, стоящих, казалось бы, по одну сторону баррикады, чтобы эта отзывчивость, эта готовность немедленно заступиться сменились нынешней замкнутостью, настороженностью и отстраненностью от диссидентского мира?
Свое утверждение, что, по Солженицыну, "истина одна - Божья", Е. Эткинд мог взять из принятой в штыки антагонистами Солженицына его большой статьи "Наши плюралисты". В "Вестнике РХД" № 139 (1983 г., стр. 133-160, в дальнейшем - ист. X) этой статье предшествует заголовок: "Отрывок из второго тома 'Очерков литературной жизни' (и сноска: "Том первый - 'Бодался теленок с дубом', YMCA-PRESS, 1975")". Ниже - подзаголовок: "Из '7-го Дополнения' (май 1982)".
Посмотрим, что Солженицын говорит о своих оппонентах и о самом себе, как полемизирует со своими критиками, по приблизительному определению, слева. Есть нападающие и справа, точнее счернa, - о них писатель не говорит: входить в их воззрения, пожалуй, не стoит. А, впрочем, быть может, и стoит: они угрожающе оживились в СССР в эпоху "гласности". Но, следуя Солженицыну, мы их поминать не будем.
Солженицын долго не отвечал своим обличителям, да и не читал их: "Занятый Узлами, я эти годы продремал все их нападки и всю полемику" (X, стр. 133). Молчал бы и дальше, как молчит сегодня, когда нападки нарастают лавиной, если бы клеймили только его.
"Но нет, облыгают - народ, лишенный гласности, права читать и права отвечать. Пришлось-таки взяться, непривычная, несоразмерная работа: доставать и читать эти самосознания, противостояния, альтернативы, новые правые, старые левые, и не везде даже синтаксический уровень. Вот сейчас в первый раз прочитал их, кончивши три Узла, - сразу посвежу и пишу" (X, стр. 133).
В дальнейшем так и определится содержание статьи: в первую очередь не за себя, а за облыгаемую Россию. Во второй, меньшей части - о себе, по поводу самых уже нестерпимых нападок.
В качестве своего совокупного оппонента Солженицын объединяет тех уехавших и оставшихся, от бывших коммунистов до бывших зэков, кто общим и определяющим своим идеологическим, духовным признаком обозначает свою приверженность к плюрализму - к легализации всего, без ограничений, возможного многообразия мнений, концепций, вкусов. По Солженицыну, они считают многообразие самоценностью и самоцелью:
"Принцип этот они нередко формулируют: "как можно больше разных мнений", - и главное, чтобы никто серьезно не настаивал на истинности своего.
Но может ли плюрализм фигурировать отдельным принципом и притом среди высших? Странно, чтобы простое множественное число возвысилось в такой сан. Плюрализм может быть лишь напоминанием о множестве форм, да, охотно признaем, - однако же цельного движения человечества? Во всех науках строгих, то есть опертых на математику, - истина одна, и этот всеобщий естественный порядок никого не оскорбляет. Если истина вдруг двоится, как в некоторых областях новейшей физики, то это - оттоки одной реки, они друг друга лишь поддерживают и утверживают, так и понимается всеми. А множественность истин в общественных науках есть показатель нашего несовершенства, а вовсе не нашего избыточного богатства, - и затем из этого несовершенства делать культ "плюрализма"? Однажды, в отклик на мою гарвардскую речь, было напечатано в "Вашингтон пост" такое письмо американца: "Трудно поверить, чтобы разнообразие само по себе было высшей целью человечества. Уважение к разнообразию бессмысленно, если разнообразие не помогает нам достичь высшей цели" (X, стр. 134. Курсив Солженицына).
