На практике теория «областничества», пропагандируемая Билимовичем и Шульгиным, вылилась в деникинский приказ от 25 августа 1919 г. о создании на территории Юга России (помимо Дона, Северного Кавказа и Крыма) трех областей — Киевской, Харьковской и Новороссийской. Опять — таки такое районирование фактически полностью совпало с административными границами трех советских республик, провозглашенных в 1918 году, — Украинской, Донецкой и Одесской. В Новороссийскую республику со столицей в Одессе входила Херсонская и часть Таврической губернии, в Киевскую — Киевская, Черниговская и Подольская губернии, в Харьковскую — Харьковская, Екатеринославская, Полтавская и часть Таврической губерний. При этом по мере продвижения деникинских войск на север в состав Харьковской области временно включались земли Курской, Орловской, Тульской губерний. Над каждой областью был поставлен главноначальствующий — генерал Май — Маевский в Харькове, генерал Драгомиров в Киеве, генерал Шиллинг в Одессе[1224].
То есть фактически деникинцами в прежних границах была воссоздана Донецкая республика как часть будущего общероссийского государства. Исключение составляли лишь Полтава, по каким — то причинам присоединенная к Харькову, а не к Киеву, и восточные земли Донбасса, не входившие в Екатеринославскую губернию, — Деникин должен был блюсти интересы Всевеликого Войска Донского, своей идеологической опоры.
Надо заметить, что с этим административным делением вынуждены были считаться и большевики. 13 августа, обсуждая вопрос о ведении подпольной работы в «местностях Левобережной Украины, занятых Деникиным, ЦК КП(б)У создал особое Центральное бюро Восточной Украины[1225].
Генерал В. Май — Маевский со своим адъютантом П. Макаровым (ставшим прототипом для героя фильма «Адъютант его превосходительства»
«ДОНБАСС — СЕРДЦЕ РОССИИ»
Таким образом, когда большевики вернулись в Харьков в декабре 1919 года (на этот раз надолго — вплоть до осени 1941 г.), теоретические предпосылки для воссоздания Донецкой республики имелись. И вопрос о республиканской принадлежности если не всей территории ДКР, то как минимум Донбасса, периодически поднимался вплоть до середины 1920–х годов[1226].
Вопрос границ между советскими Украиной и Россией впервые был поднят еще в конце января 1919 г., когда Временное правительство УССР делегировало Пятакова на «конференцию советских республик» в Москву «для определения границ» между этими республиками. Еще 30 января, к примеру, на одном из первых заседаний только что сформированного Совнаркома УССР министры Советской Украины не знали, куда им отнести Черниговскую губернию — в Харьковский или Орловский военный округ. «До определения границ Республики» решили оставить Чернигов в пределах Орловского округа[1227].
Аналогичные проблемы возникли при определении подчиненности местных органов власти Донбасса. 12 февраля 1919 г. член Военно — революционного комитета Донбасса Василий Марапулец жаловался на действия Реввоенсовета Курской группы войск и пытался получить разъяснения о порядке взаимоотношений с ней и Временным правительством Украины. Марапулец предлагал: «Необходимо Военревкому Донецкого бассейна предоставить право реорганизовать Реввоенсовет Курской группы из популярных в Донецком бассейне товарищей. Мы полагаем, что только при таком условии удастся избежать всех недоразумений как области административной и хозяйственной, так и в отношениях с рудничными рабочими». Вацетис подтверждал, что трения местных властей в Донбассе с военным командованием приобрели в начале 1919 г. системный характер[1228].
Любопытно, что большевики, споря о полномочиях и границах Украины, фактически воссоздали ту географическую разбивку Юга России, которую они первоначально планировали для местных организаций РСДРП(б), создав три военных округа — Харьковский (Харьковская, Екатеринославская и часть Таврической губернии), Одесский (Херсонская, Бессарабская и часть Таврической губернии) и Киевский (собственно Украина)[1229]. Позже, после упомянутого выше решения ВЦИК от 1 июня 1919 г. о военном союзе советских республик, Украину было решено разбить на два равных военных округа (Киевский и Харьковский), «входящих в общую организационную систему Федеративной Республики», то есть подчиняющихся напрямую общероссийскому центру. Такая система устанавливалась «впредь до окончательного оформления взаимоотношений двух республик», что лишний раз подчеркивает: по состоянию на вторую половину 1919 г. судьба этих отношений и административных границ еще не была определена окончательно[1230].
Еще в 1921 году советская пресса признавала, что «границы Украины в настоящее время не могут быть в точности определены»[1231]. Это создавало серьезные проблемы для составителей атласов большевистской России. К примеру, Ленин, ознакомившись с пробным экземпляром первого советского атласа, жаловался 24 апреля 1921 года г. Зиновьеву: «Границы республик (Украина) и автономных областей должны быть везде особо показаны. Этого не сделано большей частью. Ни для Украины, ни для Белоруссии»[1232].
А как бедным картографам можно было указывать границы Украины, если споры об этих границах продолжались и после 1921 года? В первую очередь это касается восточных границ республики, особенно — границ Донбасса и Донецкой губернии. Как пишут современные донецкие историки, «в отличие от других губерний Украины, где в основном еще сохранялось административное деление на уезды, Донецкий губревком не имел даже карты Донбасса»[1233].
В этот период Донбасс представлял собой печальное зрелище. Пожалуй, не было такого региона в России, который пострадал от Гражданской войны столь сильно, как Донецкий бассейн. Если Михаил Булгаков писал, что в Киеве за эти годы было Йемен власти, из которых 10 он «лично пережил», то можно себе представить, каково было жителям, скажем, Константиновки, в которой только с февраля по май 1919 г. власть менялась 27 раз![1234] Причем каждая смена власти сопровождалась все более ожесточенными репрессиями, поголовными мобилизациями, гибелью и бегством рабочих и шахтеров. По словам Эпштейна — Яковлева, к декабрю 1919 г. «Донецкий бассейн, этот экономический центр Советской республики, стал… кладбищем донецкого шахтера и металлиста»[1235].
Города и рудники обезлюдели, в крае начался перманентный голод, от которого шахтеры начали спасаться бегством из региона. «Это движение было таким массовым, — пишет японо — американский историк г-н Куромия, — что его назвали “великим переселением народов’’». По найденным им сведениям, только с марта по октябрь 1918 г. количество шахтеров Донбасса уменьшилось с 215 тыс. до почти 78 тыс. чел. (то есть за семь месяцев падение составило 64 %!). Соответственно, падение производства угля упало с 24836 тыс. тонн в 1917 году до 8910 тыс. тонн в 1918 году[1236].
Советский командарм А. Скачко в апреле 1919 г. констатировал: «Шахты брошены, а брошенная шахта в неделю разрушается так, что ее нельзя потом восстановить месяцами. Еще неделя промедления… у Юзовского района — и он будет погублен безвозвратно и даже при будущих успехах уже не сможет дать нам угля. А ведь это будет самый тяжкий крах нашей армии и нашей революции». Такая ситуация плачевным образом отразилась на экономике всей России. Если в 1916 г. доля дров и нефти составляла 45 % в балансе потребления топлива в Российской империи, то в 1919 г. — 88 %[1237].
Затонский на 8–й партконференции РКП(б) в декабре 1919 г. констатировал: «Промышленность Донецкого бассейна стоит… Из пролетариата все лучшее ушло в Россию, ушло в Красную армию, вернулись немногие. Остались те, которые связаны с семьей, частной собственностью, потому что немало есть таких, которые имеют домики при руднике, при заводе и остаются там. Они психологически разбиты, сидят без работы, занимаются мелкой спекуляцией, и это понятно, потому что есть хочется»[1238].
Это «есть хочется» было для индустриальных районов Юга России сущим бедствием на протяжении нескольких лет в ходе и после Гражданской войны. Массовый голод в Донбассе постоянно увеличивал отток населения и рабочей силы. Особенно катастрофическим был для региона голод между осенью 1921–го и весной 1922 г. — по последствиям для Донецкого бассейна он был более тяжелым, чем голод начала 1930–х, который теперь в украинской литературе принято называть Голодомором.
Римско — католический священник из Франции Пий Эжен Неве, который прожил в Макеевке с 1906–го по 1926 год, так описывал страшные сцены донбасского голода 1921–1922 гг., свидетелем которого ему пришлось стать: «В прошлое воскресенье фунт мяса стоил 37 тыс. рублей, и никто не знает, было ли это мясо забитого животного или животного, умершего от эпидемии. Если я расскажу вам о некоторых зверствах, которые творятся из — за голода, или опишу вам тот океан страданий, которые переживают бедные русские люди, ваши волосы встанут дыбом. Мы являемся свидетелями сцен, которые напоминают описание осады Иерусалима у Флавия Иосифа. Матери убивают своих детей, а потом совершают самоубийство, чтобы положить конец своим страданиям. Повсюду мы видим людей с изможденными лицами и распухшими телами, людей, которые с трудом передвигаются и которые вынуждены есть дохлых котов, собак и лошадей. Неудивительно, что здесь так часто случаются тиф, холера, цинга и даже сап. В Европе должны знать, что переживает Россия. Неужели христиане больше не возмущаются от мысли, что тысячи умирают с мыслью о куске хлеба?»[1239].
