Катя уже обустроилась. Сухие ветки сдвинуты, очищен островок светлого песочка. Срубленная штыком ветвь послужила дополнительной маскировкой.
— Быстро вы, ваше благородие. Можно было не так торопиться. Ну, я тоже на секундочку…
Исчезла, оставив карабин. Герман прилег, потрогал приклад. Пахнет оружием. И другой запах мнился — кожи, пыли, дубовой горечи, пота конского и человеческого, аромат разгоряченной юной женщины. Так пахнут амазонки.
Думать о подобном совершенно излишне. Герман принялся разглядывать дорогу — в одну сторону проселок уползал в рощу, в другой стороне, за мостом, была хорошо видна развилка дорог. Еще дальше, над полем, дрожал раскаленный июльский воздух. Ни души. Может, и Остроуховки уже нет? Безумие кругом, а зяблики как ни в чем не бывало на все голоса свое «фьюит-фьюит» голосят. У зябликов сейчас вторая кладка. Скоро замолчат, птенцов выкармливать начнут.
За рекой начала куковать кукушка. Куковала долго. Рядом с прапорщиком присела Катя: волосы мокрые, наскоро выжатая кофточка облепила упругую грудь. Только галифе сухие. Герман принципиально уставился на мост.
— Щедрая птица, — прошептала Катя, прислушиваясь к кукушке.
— Знать бы еще — дни сулит или минуты?
— Года и десятилетия. А может быть, и века. Если исходить из теории времени, господин прапорщик, нет ничего невозможного.
— Действительно, с вашей силой духа, почему бы и не масштабами эпох мыслить? — пробормотал прапорщик. — Вы ведь себя в чем угодно уверить можете.
Катя помолчала, все слушала кукушку, неожиданно прошептала:
— Справедливый диагноз, Герман Олегович. С самовнушением у меня перебор. Доверчивая, как Буратино. И в голове мозгов столько же.
— Кто такая Буратино? — озадаченно прошептал прапорщик.
— Деревянный мальчик. Родственник Пиноккио. Знаете такого?
— Знаю, но не нахожу ни малейшего сходства с вами.
— Это у вас от усталости, — в голосе Кати мелькнула тень прежней усмешки. — Тут вы правы, с непривычки тяжело в седле.
Герман, скосив глаза, наблюдал, как она улеглась на спину и, без малейшего стеснения задрав ноги, помассировала бедра. Поморщилась:
— Надо же так отвыкнуть. Вы, Герман Олегович, не поверите, я когда-то месяцами с седла не спускалась. Чудесное время было. А сейчас несколько часов, и, пожалуйста, полуинвалидность. Прав наш товарищ Пашка, регулярные тренировки — великое дело.
— Полагаю, в городах последнее время изволили благоденствовать?
— И в городах. И в разъездах. Но все больше на автомобилях, — рассеянно сказала Катя, и Герман понял, что она все еще прислушивается к кукушке.
— Личного шофера изволили иметь?
— О, даже личную машину как-то имела. Но все больше на армейских авто приходилось разъезжать. Не завидуйте, удовольствие ниже среднего. Вы, Герман, наверное, техникой интересуетесь? Хотите, могу рассказать, что свеженького и смертоубийственного в ближайшее десятилетие появится. Вы танки видели?
— Видеть лично не имел счастья. И желанием не горю. Я, Екатерина Григорьевна, орнитологией увлекаюсь, птицами интересуюсь. Преимущественно лесными и луговыми, — с вызовом сказал Герман.
— Классно, — Катя покачала высыхающей головой. — А я вот рыбами увлекаюсь, да все времени не хватает.
— Какими рыбами? — изумился прапорщик.
— Да самыми обыкновенными: щукой, судаком, лещом, окуньками. Налимами с уклейками. Всем тем, что на крючок клюет. Люблю я с удочкой посидеть. Умиротворяющее занятие.
— Экая странная вы барышня, — пробормотал Герман.
— Это да. Странненькая я, — вздохнула Катя.
Герман, морщась, сел поудобнее. «Спросить про монастырские слухи или нет? Не ответит. Скорее в челюсть заедет. И будет по-своему права. Гадкий вопрос. Даже для беглого прапорщика со стертой задницей совершенно непростительный вопрос». Герман искоса смотрел на девушку — лежала, опираясь подбородком на приклад. На шее, в расстегнутом вороте кофточки, бился пульс. Даже сейчас, усталая, грустная, со встрепанным гнездом полувысохших волос, она прелестна. И, как всегда, эта несообразная, диковатая красота подняла волну смутного возмущения. Не имеет она права быть такой! Шпионка, убийца, ладно, пусть выглядит обольстительной куколкой-наживкой, обманкой яркой. Но не может она истинно красивой быть. Такие глаза чистыми и наивными обязаны быть, а не сквозь прицел «маузера» щуриться.
«Ненавижу! Чем она с дьяволом за такие очи расплатилась? За эту шею, что даже в резких полосах загара околдовывает? Даже красоту люди предали. В крови измазали. Ненавижу эти глаза!»
— А вы, Екатерина Григорьевна, с тамошней претенденткой в игуменьи тоже о рыбной ловле беседовали? Неужто в монастыре пруд с карпами копать замышляют? — Герман сам слышал в своем голосе откровенный вызов, ужаснулся, но остановиться не мог: — Вы от смущения молчите или раздумываете — глаза мне выколоть или язык вырвать?
— Пруд в Темчинской пустоши в ближайшее время вряд ли появится. А смущения во мне еще поменьше, чем здравого смысла. Могу и ответить. Только тебе, прапорщик, пора бы знать, что все вопросы для начала самому себе задать нужно. Очень тебе нужен мой ответ?
— Нужен! — отрезал Герман. — Хочу понять, как мир с ума сходит.
— Да никак он не сходит. Давно уж спятил целиком и полностью, — Катя продула затвор карабина. — Я тебе отвечу. Потом. Если захочешь. Когда Прота отобьем. Пока, чтобы не отвлекаться, расскажи, как у вас в монастыре драка получилась. Я не все видела.
— То-то и оно, что не все, — резко буркнул Герман. — Мы после завтрака за шахматы сели. Слышим, лошадь заржала. Пашка говорит: «Наверное, припасы в обитель привезли. Давно уж обещались. Пойдем, поможем? Может, картошечки подбросят. Надоела старая капуста. Сестры — женщины хорошие, но уж больно постные». Я ему сказал, что так о людях отзываться неуместно. Монахини отнюдь не к его идиотским олимпийско-гимнастическим играм готовятся. Тут вроде взвизгнул кто-то. Показалось, что наш Прот. Пашка за винтовку да к окну. Смотрим, волокут кого-то. Ноги дрыгаются знакомые. Пашка стрелять. От ворот сразу ответили. Мы тех-то не сразу заметили. Ну и пошло. Витку выгнали через заднее окно. Ваш «маузер» она сама догадалась прихватить.
— А как Вита вообще у вас оказалась?
Герман усмехнулся:
— Отсиживалась. Работы в трапезной многовато. Наша Вита насчет монастырского послушания не слишком прилежна. Слушала, как я о синематографе рассказывал. Она, представляете, фильма ни разу не видела.
— Понятно. Значит, началась пальба. А что Писклявый? Вы его действительно видели?
— У ворот. Он по нам сам стрелял, потом заорал, чтобы с нами кончали, и исчез. Прота они к тому времени уже за ворота выволокли.
— Вот черт, экий этот Пискля неуловимый. Хорошо бы его за жабры взять.
— Пожалуй, он нас сам возьмет, — мрачно сказал Герман. — Командовать этот тип привык. И людей у него хватает. Как гаркнул, мол, «добейте мигом, или в Воркуте сгниете, крысьи дети». Хорошо, Пашка догадался пулеметом пугнуть. Ну, а потом вы… проснулись.
— Как?! — Катя резко крутанулась на локте.
— Что? — прапорщик от неожиданности отпрянул.
— Как и чем он им грозил, спрашиваю?
— Ну, хм, на болт натянуть по самые… Еще пасти порвать. Еще что-то на мове. За Палестины отправить, в Воркуте сгноить.
— Точно? Это дословно?
— Про болт дословно. И про Палестину. Остальное я не записывал. Сами бы слушали, — сердито сказал прапорщик.
— Ваше благородие, а вы не скажете, где эта Варкута? — вкрадчиво сказала Катя.
— Полагаю, где-то в тех благословенных краях. Ну, там Палестина, холм Сионский, река Иордан, — прапорщик пожал плечами. — Слаб я в географии Святых земель. Понятия не имею, где ваша Воркута. Вроде бы через «о» звучит. Ваш неутомимый друг хоть и с могучим малороссийским акцентом матерится, но весьма отчетливо.
— Понятно, — Катя перекатилась на спину и принялась проверять свою пару «маузеров». — Вы, господин прапорщик, я смотрю, гранату приберегли? Проверьте ее еще разок, будьте любезны. Боюсь, столкновение будет серьезнее, чем предполагалось.
— Там Прот будет, — сухо напомнил Герман.
Катя глянула с удивлением:
— Ты что, сдурел, прапор? Я про гранату в смысле дальнейшего развития событий. Работаем аккуратно. По тем индивидам, что рядом с Протом будут, и не думай стрелять. Там я сама расчищу. Я, прапорщик, хоть и сука отъявленная, но своих не сдаю и под «дружественный» огонь не подставляю. Ты обо мне еще разок так подумай — и в рыло схлопочешь.
«Не меняется. Ведьма изумрудная», — со смесью обиды и облегчения подумал Герман.
* * *
— Они! — зашипела Катя. — На исходную!
За прошедшие три часа по дороге проползла единственная упряжка, груженная каким-то домашним скарбом. В эти дни местное население явно предпочитало держаться ближе к дому.
