Вашингтона это вполне устраивало: он не любил светской жизни, тяготился обществом незнакомых людей, поэтому ограничил свои выходы в свет строгим минимумом. Так, 11 мая он смотрел в театре на Джон-стрит одну из своих любимых пьес — «Школу злословия» Шеридана. Когда Вашингтон узнал от директора театра, что представление обычно начинается в семь вечера, однако можно задержать начало до его приезда, то заверил, что ждать никому не придется, и явился ровно в семь.
В газетах объявили, что приемы на Черри-стрит будут проводиться по вторникам в три часа пополудни; в другие же дни просят президенту не докучать. Посетителям необходимо было иметь при себе рекомендательное письмо.
Прибывших на прием приветствовали секретари — Хамфрис, Лир, майор Уильям Джексон или Томас Нельсон-младший, сын губернатора Виргинии — и помогали выйти из экипажа. Ровно в три часа двери столовой распахивались и Вашингтон встречал посетителей, стоя у камина в величественной позе. На нем был костюм из черного бархата, на руках — желтые перчатки, волосы стянуты в хвост и напудрены. Ровно в четверть четвертого двери закрывались, и те, кто не успел войти, на прием уже не попадали. Лишнюю мебель из комнаты вынесли, чтобы было больше места. В последнее время Вашингтон начал глохнуть, зато у него была прекрасная память на имена, поэтому Дэвид Хамфрис громким голосом объявлял гостей. В самый первый раз Хамфрис так помпезно произнес имя самого президента, что тот неодобрительно покосился на него.
Гости подходили по одному, обменивались поклонами с Вашингтоном и становились в круг. Рукопожатий не было — Вашингтон клал одну руку на эфес шпаги, а в другой держал треуголку с кокардой и черным пером. Медленно обходя по кругу посетителей, он успевал поговорить с каждым, а затем возвращался на свое место у камина. После этого всё повторялось в обратном порядке: гости по очереди раскланивались и уходили. В четыре часа прием заканчивался.
Четырнадцатого мая в Маунт-Вернон прибыл еще один племянник Вашингтона, девятнадцатилетний Роберт Льюис, чтобы сопроводить первую леди в Нью-Йорк. Оказалось, что к отъезду еще ничего не готово. Марта руководила укладкой вещей, в доме стоял дым коромыслом. Только через день дорожными сундуками набили фургон, а Марта с Нелли и Вашиком погрузилась в карету и отправилась в путь в сопровождении шести рабов. Остальные всячески выражали свое огорчение от расставания с госпожой. На подъезде к Филадельфии ее встретили глава городской администрации и кавалерийский отряд почетного караула. Наконец 27 мая она достигла Элизабеттауна, где ее встречал супруг, и повторилась та же церемония, что и месяц назад. Малыш Вашик пришел в восторг от поездки на барже и от парада, а Нелли часами простаивала у окна на Черри-стрит, разглядывая проезжающие нарядные экипажи.
В президентской резиденции теперь проживало 30 человек; три секретаря — Хамфрис, Нельсон и Льюис — спали в одной комнате на третьем этаже. Хамфрис тогда писал пьесу и по ночам расхаживал по холлу в ночной рубашке, декламируя стихи.
Всего через день после приезда Марте пришлось устроить ужин в честь руководства Конгресса, а еще через день она давала прием для всего нью-йоркского общества (ее согласия никто не спрашивал). «У меня нет ни получаса времени для себя самой с самого дня приезда», — жаловалась бедняжка в письме Фанни Бассет. Привыкшая одеваться просто, Марта теперь должна была следовать моде (по примеру супруга она заказала для себя ткани отечественного производства), к тому же ее седые волосы каждый день укладывали в новую прическу. Возможно, женщина помоложе была бы рада поменяться с ней местами, но Марту всё это тяготило. Однако она не подавала виду и по-прежнему была радушна и приветлива с многочисленными гостями. Зрение начало ее подводить, зато зубы были не так плохи, как у супруга, позволяя улыбаться.
Однако улыбка довольно быстро исчезла с ее лица: в середине июня у Джорджа поднялась температура, а на бедре образовалась и стала быстро увеличиваться опухоль, причинявшая такую боль, что он не мог сидеть. Супругов пронзило воспоминание: четыре года назад точно такие же симптомы возникли у одного из надсмотрщиков, и он истаял как свечка.
К президенту призвали доктора Сэмюэла Барда, который сильно встревожился и несколько дней не отходил от постели высокопоставленного пациента. «Я не боюсь смерти и готов услышать худшее, — сказал ему Вашингтон. — Сегодня или через 20 лет — какая разница? Я знаю, что я в руках Провидения». Но его окружению было не всё равно, сегодня или через 20 лет. Президента только что избрали! Новость о его болезни тщательно скрывали, и обыватели могли догадаться, что что-то не так, лишь по косвенным признакам: движение по Черри-стрит перекрыли, а перед резиденцией разбросали солому, чтобы гасить звук шагов.
Семнадцатого июня доктор Бард решился на операцию, попросив присутствовать при ней своего отца, опытного хирурга, который сам из-за возраста уже не брал в руки скальпель. Наркоза в те времена не было, но Вашингтон стоически переносил дикую боль. Когда Бард-младший вскрыл карбункул, отец велел ему резать глубже — «видишь, как хорошо он терпит!».
Четыре недели после операции Вашингтон был прикован к постели. Его карету переделали внутри, чтобы он мог в ней лежать; четверо слуг заносили его туда на носилках, и каждый день он вместе с супругой совершал часовые прогулки по городу, чтобы подышать свежим воздухом. «Рад сообщить Вам, что здоровье мое восстановилось, — писал он 3 июля Джеймсу Мак Генри, — но я еще очень слаб…» Однако на следующий день, в годовщину принятия Декларации независимости, на Черри-стрит явились барон фон Штойбен и Александр Гамильтон — президент и вице-президент Нью-Йоркского общества Цинциннатов, — перед тем как отправиться в церковь Святого Павла, где Гамильтон должен был произнести речь в честь Натанаэля Грина. В память о друге Вашингтон заставил себя подняться с постели и встречал гостей на пороге — в мундире и при всех регалиях.
Жизнь понемногу возвращалась в прежнее русло, президент возобновил исполнение своих церемониальных обязанностей. Каждый второй четверг Вашингтоны устраивали официальный обед. Список гостей всякий раз обновлялся: президент стремился соблюсти равновесие между депутатами от северных и южных штатов. Садились за стол ровно в четыре, опоздания не допускались: повар ориентируется по часам, объяснял Вашингтон. Джордж и Марта сидели в середине стола, друг против друга, а по обоим его концам — Тобайас Лир и Роберт Льюис. Подавали несколько перемен блюд — рыбу, мясо, ветчину, птицу — и несколько десертов — мороженое, желе, пироги, пудинги, фрукты. Вашингтон выпивал пинту пива и два-три бокала вина, что помогало ему расслабиться. Но обычно эти обеды были чопорно скучны и не сопровождались оживленной беседой. Причина крылась в прогрессирующей глухоте Вашингтона, которую он хотел скрыть от посторонних. Он мог притвориться, будто понимает, о чем идет разговор, не вступая в него, но был не в состоянии сам вести диалог, поскольку не слышал ответов на свои вопросы, а когда он молчал, остальные как-то не решались заговорить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
