А мне понимания хочется! Простого, человеческого понимания и сочувствия. Сострадания в конце концов. Ведь я тоже человек, у меня же душа тоже есть, будь я Чудик, Сашка Ермолаев и т. д.! Этого в статьях перечисленных авторов и других нет.
Не поняли они Шукшина.
Критик <…> напоминает хирурга, который довольно умело может, научился разрезать больного на части (простите за сравнение), а вот сшить его, оживить – не может. Не может он вдохнуть душу в больного, потому что у него самого нет души! Всё в его рецензиях перевернуто с ног на голову.
Но, может быть, я не прав? Такой вопрос я задаю себе.
Хорошо. Есть другой судья, которого не заменят статьи критиков. Этот судья – жизнь. И вот я сопоставляю творчество Шукшина, его героев с жизнью. Да полно, хочется сказать, какие же они чудики, его герои! Это же нормальные советские люди, в которых еще не иссяк запас душевной доброты, честности, любви и жалости к людям! Это только на первый взгляд кажется, что доброта и др. – неотъемлемое качество любого человека. В жизни это далеко не так. И с этим сталкиваются герои Шукшина. Сталкиваются и кажутся со стороны шизиками, чудиками и т. п.
Шукшин шел от народа. Это не выскочка, не самоучка, его герои – не плод авторской фантазии, а глубоко народные типы и характеры. Хотелось бы посоветовать некоторым критикам не сидеть в Москве в уютной квартире, а поездить по стране, почаще заглядывать в дома простых советских людей, увидеть, чем они живут, познать их заботы, радости. Только приходить в эти дома надо чистым душой, свободным от всяких готовых схем. Этого требует сама жизнь. Критикам тоже, наверное, надо знакомиться с ней не по книгам рецензируемых ими авторов, а в натуре…
Отчего же Шукшину некоторые критики отказывали в праве видеть жизнь под каким—то своим углом зрения? Причем глубоко выстраданным, идущим из самых глубин народной жизни. Ответ один, и суровый ответ. От плохого понимания этими критиками души русского человека, забот нашего народа». (Из письма инженера—химика А. Врублевского, г. Минск.)
«Не могу не писать. Первый раз в жизни… Я и сейчас плачу. А в голове какие—то разговоры с ним, никогда не виденным. Он – моя опора в жизни, моя поддержка. Мне очень тяжело жить, и только мысль о том, что он, такой, был на свете, помогает мне в моем трудном деле. Я как будто о себе читала, хотя моя работа иная. Дело ведь в отношении к ней, в общности душевной, в единстве представлений о добре, о правде. Он брат мой. Он самый дорогой мой человек. Мне все близко в нем, понятно, дорого тем, что совпадает с моим сердцем, с моим взглядом на все…
Он из тех редких, кому дано учить людей «мыслить и страдать». И делать это «как бы между прочим»». (Из письма педагога Марии Минченко, г. Полоцк.)
«В его фильмах всегда сквозило (по крайней мере мне это всегда казалось), что каждый человек (плотник, конюх, колхозник, шофер и т. д.) – это целый мир, что каждый человек не прост: у него есть какая—то боль внутри, о которой он, может, никому и никогда и не расскажет; у него есть, может быть, в душе много тепла, которое он иногда и постесняется проявить. А внешне (для „толстокожего“ человека) эти люди – просто плотники, конюхи, шоферы и т. д.
Я вообще человек не очень сентиментальный, но после фильмов Василия Макаровича становлюсь как—то добрее и отзывчивее к людской боли. Произведения Шукшина относятся к тем творениям, которые, неся в себе много душевного тепла, становясь какими—то личными для каждого конкретного человека, соприкоснувшегося с ними, в то же время не расслабляют человека, вызывая сентиментальную слезливость, а, наоборот, делают его еще более душевно крепким». (Из письма 40–летнего инженера из Куйбышева, фамилия неразборчива.)
«Творчество Шукшина – это выражение души русского человека, которую Василий Макарович хорошо знал, о которой он очень талантливо нам поведал… Понять душу человека, русскую душу… Не так—то это просто. Русская душа – что русское поле: могут быть там камни, могут и цветы.
Журнал «Дружба народов» опубликовал диалог, который ведут М. Чимпой и В. Василаке. В этом диалоге В. Василаке принадлежат слова: «Вспомним новеллу 'Сураз'. Герой – дитя безрассудной любви – безрассудно и умирает… Все это пахнет полной безответственностью перед окружающими и самим собой».
Ну, во—первых, почему это Спирька – «дитя безрассудной любви»? Во—вторых, гибель его не такая уж и безрассудная, как мне кажется. Давайте представим себе состояние Спирьки. Его жестоко избили, унизили. И все это произошло на глазах у женщины, к которой Спирька тянулся, как к солнцу. Он, Спирька, видите ли, подонок, грязное существо, не стоящее даже того, чтобы быть под солнцем.
Но… Увидел ту, для которой цветы принес, – руки опустились. Жалко стало ее. Но и жить оплеванным не смог. Разве это «полная безответственность перед окружающими», если Спирька нашел в себе силы, чтобы не совершить преступление? А так ли уж безответственно поступил он перед самим собой? Махнул бы рукой на эту историю, да жил бы спокойно. Спокойно? В том—то и дело, что не смог бы он спокойно жить, презирал бы себя всю жизнь. Не таков он, этот Спирька, чтобы носить плевок в душе…
Василия Макаровича интересовала и волновала зигзагообразная судьба некоторых людей. Врач не выгоняет из кабинета больного, ибо тогда – какой же он врач?! Шукшин не отстранялся от человека с трудной судьбой. Он прослушивал его тонкой душой и, если находил среди грубости, отчужденности едва теплящиеся чувства доброты, жалости, начинал тянуться к такому человеку…
Читая, например, замечательный рассказ «Залетный», жалостно и тоскливо становится за Саню Неверова. С чувством содрогания и понимания читаешь то место в рассказе, где Неверов говорит перед смертью: «Господи, Господи… какая вечность! – еще год… полгода! Больше не надо. Не страшно… Но еще год – и я ее приму. Еще полгода! Лето… Ничего не надо, буду смотреть на солнце… Ни одну травинку не помну».
Трагедия—то какая! Читаешь – и сковывает тебя всего. Хочется разорвать это напряжение и бежать, стремительно бежать к этому Неверову, чтобы успеть дать ему «наглядеться», «нарадоваться». Ему ведь нужна помощь. Ведь он… Он добрый человек…
Размышляя еще раз о Шукшине, отмечаешь, что само творчество для писателя было тем ковшом, которым он вынимал «какой—то более глубокий смысл и тайну человеческой жизни», говоря его же словами из рассказа «Солнце, старик и девушка». Его привлекали глубокие пласты человеческой души. Пласты… Мне вспоминается моя работа на шахтах, где приходилось разрабатывать пласты угольные разной мощности (высоты). Среди них были самые узкие (60 см). Такие узкие пласты разрабатываются потому, что состоят из первоклассного, очень высокосортного угля. Работа на таких пластах трудоемкая, тяжелая и опасная. Труд Шукшина можно сравнить с трудом шахтера. Только вместо отбойного молотка в руках у Шукшина было перо, которым он внедрялся в самые глубокие и узкие пласты человеческой души. Трудоемкая, тяжелая работа… Почетная, любимая и святая работа была у Шукшина…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
