с покойной, причем мы не знаем, как далеко зашло их знакомство. Но в любом случае достаточно далеко, если покойная осмелилась попросить его объявить себя виновником ее беременности и сопровождать ее на абортную комиссию. Почему она попросила именно его, а не кого–то из местных? Это несложно угадать. Любой женатый мужчина из этого курортного городка боялся бы огласки дела и скандала в семье. Такую услугу мог оказать ей лишь тот, кто не живет здесь. Впрочем, молва о том, что у нее должен быть ребенок от знаменитого артиста, только льстила ей, а трубачу не могла навредить. Стало быть, мы можем заключить, что пан Клима взялся за эту услугу совершенно спокойно. С какой стати было ему ради этого убивать несчастную медсестру? Весьма неправдоподобно, как объяснил нам пан главврач, чтобы Клима был настоящим отцом нерожденного ребенка. Но допустим и эту возможность. Допустим, что отец — Клима и ему это крайне неприятно. Но объясните мне, зачем ему ее убивать, когда она согласилась сделать аборт и уже получила официальное разрешение на эту операцию? Или, пан Бертлеф, нам следует считать Климу убийцей?
— Вы не понимаете меня, — мягко сказал Бертлеф. — Я никого не хочу сажать на электрический стул. Я хочу лишь обелить Ружену. Ибо самоубийство есть самый тяжкий грех. И омраченная болями жизнь имеет свою тайную цену. И жизнь на пороге смерти прекрасна. Тот, кто никогда не смотрел смерти в лицо, не знает этого, но я, пан инспектор, это знаю. И потому говорю вам, что сделаю все, чтобы доказать невиновность девушки.
— И я хочу попытаться сделать это, — сказал инспектор. — Есть еще третий подозреваемый. Пан Бертлеф, американский бизнесмен. Он сам показал, что провел с покойной ее последнюю ночь. Мы могли бы считать, что, будь он убийцей, то вряд ли признался бы в этом. Но это возражение весьма несостоятельно. На вчерашнем концерте все видели, что пан Бертлеф сидит рядом с Руженой и что, не дождавшись конца, уводит ее к себе домой. Пан Бертлеф понимает, что в таком случае лучше признаться, чем быть уличенным другими. Пан Бертлеф уверяет нас, что сестра Ружена была в эту ночь с ним счастлива. А как же иначе! Ведь пан Бертлеф не только обаятельный мужчина, но прежде всего американский бизнесмен, обладатель долларов и паспорта, дающего возможность путешествовать по всему миру. Сестра Ружена замурована в этом захолустье и тщетно ищет способ вырваться отсюда. У нее тут единственный любовник, который хочет жениться на ней, но это всего лишь молоденький местный монтер. Если она выйдет за него, то навсегда предрешит свою судьбу и уже никуда отсюда не вырвется. Она терпела его, поскольку не было выбора. Но при этом не хотела и окончательно связываться с ним, чтобы навсегда не распрощаться со своими надеждами. А тут вдруг появился экстравагантный мужчина с галантными манерами и совершенно вскружил ей голову. Она уже жила мыслями, что он женится на ней и она наконец–то покинет эту глухомань. Если поначалу она умела быть деликатной любовницей, то со временем становилась все более, навязчивой. Она дала ему понять, что не отступится от него, и стала его шантажировать. Но Бертлеф — человек женатый, и, как мне известно, завтра к нему из Америки приезжает жена, и, как мне известно, любимая жена, мать его годовалого ребенка. Бертлеф хочет сделать все во избежание скандала. Он знает, что сестра Ружена постоянно носит с собой тюбик с успокоительными таблетками, и знает, как они выглядят. У него широкие связи с заграницей, у него много денег. Для него сущий пустяк дать изготовить ядовитую таблетку в форме Ружениного лекарства. Во время этой прекрасной ночи, пока его любовница спала, он тайно подсунул ей яд в тюбик. Считаю, пан Бертлеф, что вы единственный человек, имеющий повод и средства для того, чтобы убить Ружену. Предлагаю вам признать свою вину!
В комнате наступила тишина, инспектор долго смотрел в глаза Бертлефу, Бертлеф платил ему столь же терпеливым и молчаливым взглядом. На его лице не было ни изумления, ни обиды. Наконец он сказал:
— Ваши выводы меня не удивляют. Вы не способны обнаружить убийцу и потому должны найти кого–то, кто возьмет на себя его вину. К таинственным законам жизни относится и то, что невинные несут ответственность за виновных. Прошу, арестуйте меня.
22
На край опускались мягкие сумерки. Якуб остановил машину в деревне, за которой в нескольких километрах были пограничные шлагбаумы. Он хотел продлить последние минуты, остававшиеся ему на родине. Он вышел из машины в незнакомой деревне и побрел по улице.
Улица была некрасивой. Вокруг домишек валялись ржавые обручи, куски старого железа, выкинутое тракторное колесо. Деревня была заброшенной и безобразной. Якубу казалось, что эта мусорная свалка с ржавыми обручами ни дать ни взять бранное слово, каким вместо привета прощается с ним его родина. Он дошел до конца улицы, где была деревенская площадь с прудом. Пруд был тоже заброшенный, заросший мокрицей. С краю плескалась стайка гусей — какой–то паренек старался прутом отогнать их оттуда.
Якуб повернул назад к машине. Вдруг он увидел за окном одного дома мальчика лет пяти, не больше. Мальчик стоял и смотрел в окно на пруд. То ли он смотрел на гусей, то ли наблюдал за пареньком, стегавшим их прутом. Он стоял у окна, и Якуб не мог оторвать от него взгляд. Это было детское личико, и что более всего привлекало в нем внимание Якуба, так это очки. У мальчика были большие очки с толстыми, как угадывалось, стеклами. Голова была маленькой, а очки в тяжелой оправе — большими. Мальчик носил их на себе, как гирю. Носил их, как свою судьбу. Он смотрел в них, точно сквозь решетку. Да, он носил очки в тяжелой оправе, точно решетку, которую вынужден будет таскать на себе всю жизнь. И Якуб смотрел в глаза мальчика сквозь эту решетку очков, и на него вдруг нахлынула безмерная печаль.
Было это внезапно — как будто прорвались берега и вода захлестнула край. Якуб давно не был таким печальным. Уже столько лет. Он знал вкус горечи, терпкости, но не печали. А сейчас она вдруг навалилась на него, и не было сил сдвинуться с места.
Он видел перед собой ребенка, одетого в решетку, и ему
