– Ди Маджо выбивает хоум-ран! Вы не можете представить, что творится на трибунах…, – шла прямая трансляция из Кливленда. «Янкиз», второй день подряд, играли с «Индейцами», местной командой. Билеты на летний сезон имелись, с большой наценкой, только у оборотистых ребят, отиравшихся у касс бейсбольного стадиона в Бронксе. Меир еще не видел новую звезду «Янкиз», Джо Ди Маджо. Он посмотрел в сторону машины, однако огни форда скрылись во дворе.
Юноша, внезапно, предложил:
– Я сейчас в отпуске, мисс Фогель. До конца лета остаюсь в Нью-Йорке. Если вам нравится бейсбол, мы могли бы сходить…, – она кивнула кудрявой головой: «Нравится…». Ирена велела сердцу не биться так часто:
– Мистер Горовиц, может быть, вы хотите кофе? У меня штрудель есть, свежий…, – над крышами метались чайки, легкий ветер с океана колыхал развешанное на веревках белье.
В маленькой гостиной Ирена села к пианино. Меир помнил слова мудрецов, о женском голосе. Юноша, со вздохом, понял, что они были правы. Он слушал низкое контральто, сидя на подоконнике, с чашкой кофе и сигаретой. Освещенные окна пансиона зашторили, за ними двигались какие-то тени. Она пела «Summertime» и «My funny Valentine». Голос плыл над узкой улицей, сладкий, убаюкивающий:
But don't change a hair for me
Not if you care for me
Stay little valentine, stay
Each day is Valentines Day…, -
Меир вспомнил, как он читал Лорку, в Мадриде:
– Не могу. Не получается. Это не то, не то, что я хотел…, – маленькие пальцы лежали на клавишах, Ирена прикусила пухлую губу. Отставив чашку, Меир подошел к фортепиано. От черных, тяжелых волос пахло фиалками. Ему показалось, что в комнате, до сих пор звучит музыка. Меир наклонился, обнимая ее плечи, слыша частое дыхание:
– Спой еще, Ирена. Пожалуйста…, – он провел губами по мягкой щеке. Ее руки, нежно, медленно, касались клавиш.
Все и случилось, подумал Меир, нежно. Она шепнула, устроившись у него на плече: «Я думала, что тебе не нравлюсь…». По беленому потолку маленькой спальни метался свет фар. Ветер раздувал занавеску:
– Нравишься…, – Меир обнимал теплую спину, целовал волосы, разметавшиеся по подушке: «Нравишься, Ирена. Но у меня работа, я не могу сейчас…, – приподнявшись, девушка закрыла ладонью его рот:
– Твой папа говорил, что ты в столице, в Федеральном Бюро Расследований, что ты много ездишь…
Меир улыбнулся: «В общем, да. И в Европу тоже». Он напоминал себе, что так нельзя, что Ирена порядочная девушка, что он обязан сделать предложение, прямо сейчас, и поставить хупу. Она бы, конечно, согласилась. Меир видел это в больших, карих глазах, слышал в легком, нежном стоне. Она приникла к нему, помотав головой:
– Хорошо…, Я боялась, что будет больно.
Было хорошо, но не так, как ожидал Меир. Было спокойно, будто они были давно женаты, и за стеной спали дети. Он лежал с закрытыми глазами, баюкая Ирену, думая о береге белого песка, о жаркой, южной ночи, о шуршании тростников, о темных, шелковистых косах другой, неизвестной девушки.
Меир поцеловал ее:
– Надеюсь, ты мне найдешь зубную щетку…, – он понял, что улыбается:
– Или нет. Я схожу в аптеку, пока ты будешь кофе варить…, – в аптеке надо было купить еще кое-что. В Нижнем Ист-Сайде, соблюдающие владельцы магазинов закрывали их на Шабат, зато по воскресеньям все лавки работали:
– Потом, – Меир почувствовал рядом ее пышную, тяжелую грудь, – потом съездим на Кони-Айленд, я тебя стрелять научу, в тире…
– Ты умеешь стрелять? – Меир услышал в ее голосе удивление.
– Умею, – он усмехнулся:
– Мой предок тоже работал на правительство, во время войны за независимость. Разоблачал британских шпионов. Его, как и меня, Меиром звали. Потом…, – он целовал мягкие плечи,– потом пообедаем у нас, на Вест-Сайде. Я хорошо готовлю…, – Ирена мелко закивала, ее глаза блестели:
– Она славная девушка, правда. Мы поженимся, наверное. Просто не сейчас…, – Ирена обняла его за шею, стало совсем жарко. Меир, с наслаждением, разрешил себе, хотя бы ненадолго, не думать о Гитлере и Сталине.
Ирена пошла в ванную, а он курил, вернувшись на подоконник. Со двора пансиона выезжал давешний форд. Меир прищурился. Очки Ирена, осторожно, переложила на туалетный столик. Меиру было лень их забирать, он чувствовал сладкую, блаженную усталость. Лица водителя отсюда было не разглядеть, но Меир нахмурился: «Мэтью?»
– Ерунда, – юноша затянулся сигаретой, – Мэтью в горах Адирондак, что бы ему здесь делать? – сзади раздалось шуршание. Ее грудь оказалась рядом, распущенные по плечам волосы падали на спину:
– Пойдем…, – Меир потянул к себе Ирену, – пойдем, у нас много времени…, – форд завернул за угол:
– Привиделось, – твердо сказал себе Меир. Он окунулся в ее тепло, в ласковый шепот. Обнимая Ирену, он забыл о светлых волосах шофера, блеснувших в огнях фонарей, о резком, знакомом профиле.
Интерлюдия
Мон-Сен-Мартен, лето 1937
Из раскрытых, высоких, бронзовых дверей церкви Святого Иоанна доносилось пение хора. Шла обедня у саркофагов блаженных Елизаветы и Виллема Бельгийских. В правом притворе храма выставили реликвии, вышивки святой Бернадетты, письма святой Терезы, послания от римских пап.
Мишель сбежал по белым, мраморным ступеням церкви. Оглянувшись, он полюбовался уходящим в небо, острым шпилем.
После войны нынешний барон перестроил поселок. Шахтеры получили крепкие, каменные дома. Все, кто трудился на «Угольную компанию де ла Марков» больше двадцати лет, имели право больше не выплачивать рассрочку. Особняки перешли во владение работников. Дядя Виллем открыл в Мон-Сен-Мартене новую, хорошо оборудованную больницу, школу и библиотеку. На главной площади, перед церковью, разбили сад, с фонтаном, и детской площадкой. В долине, до сих пор, не продавали спиртное, только пиво. Кузен Виллем пожимал плечами:
– Традиция, мой дорогой. Со времен бабушки Элизы Мон-Сен-Мартен славился трезвостью, – они с Виллемом, иногда, сидели в одном из шахтерских кабачков. Здесь подавали вишневый и малиновый крик, и белое, пшеничное, пиво из Брабанта, золотистое, как волосы кузины Элизы.
Мишель открыл кованую калитку сада, раздался звонкий лай. Комок черного меха, подняв закрученный бубликом хвост, высунув алый язык, ринулся ему наперерез. Щенка шипперке звали Гамен, было ему полгода. Барон и баронесса подарили собаку дочери, к окончанию школы. Элиза поступила в католический университет Лувена. Девушка уже писала для французских и фламандских газет.
Кузены знали оба языка. Дядя Виллем говорил: «Мы, хоть и во французской Бельгии, но обязаны понимать соседей». Мишель потрепал Гамена по голове. Пес, восторженно, заплясал по песку дорожки, Мишел, оглядевшись, бросил ему палочку. Гамен, со всех ног, понесся по лужайке. В воскресенье весь Мон-Сен-Мартен посещал обедню, в парке было тихо.
Кузен Виллем покуривал на скамейке, вытянув ноги в шахтерских, холщовых штанах. Солнце играло в золотисто-рыжих волосах, серые глаза были закрыты. Мишель опустился рядом:
– Дядя Виллем и тетя Тереза молятся, и твоя сестра тоже. Как они ее, одну, в Амстердам отпускают?
У Виллема были большие, сильные руки, с заживающими царапинами, с угольной каймой под ногтями:
– И меня отпускают, – смешливо сказал барон де ла Марк, – в Париж…, – он подмигнул Мишелю:
– Я Францию последний раз навещал, когда ты еще в Эколь де Лувр учился, а я в Гейдельберге. Сходим в музей, пообедаем с кузеном Теодором и его невестой. Жаль, что фильм с ее участием еще на экранах не появится.
– Осенью выйдет, ты его в Испании увидишь. Не на фронте, конечно, в Барселоне…, – Мишель скосил глаза на кузена: «Тебе двадцать пять, а Элизе восемнадцать…»
– Во-первых, – рассудительно сказал Виллем, – она в Амстердам едет на месяц, перед университетом. Занятия начинаются в октябре. Будет жить в католическом пансионе, учить голландский и писать для местных газет. Во-вторых, кузина Эстер в городе. И все Горовицы приезжают. Найдется, кому за Элизой присмотреть…, – он задумался:
– Папа говорил, что Давид сейчас в Конго, но возвращается на конгресс, осенью. Мы его только на фото видели, Давида, – Виллем усмехнулся:
– Свадьба у них в Америке была. Он бродяга, ездит все время…, – кузен потушил окурок в аккуратной, медной урне. В Мон-Сен-Мартене, на улицах, царила чистота, занавески местных хозяек блистали белизной. Если бы ни терриконы шахт, поселок можно было бы принять за курорт.
Замок возвышался на холме, над западной окраиной поселка. Поросшие соснами склоны гор уходили вдаль. Барон де ла Марк не охотился. Оленей подкармливали, куропатки порхали прямо над головами, в ветвях деревьев.
С кузенами они удили рыбу, в порожистом, холодном Амеле, и жарили ее на костре. Наверху, на замшелых сводах каменного моста, возведенного при Арденнском Вепре, висели капельки воды. Кузина Элиза, подоткнув простую, холщовую юбку, шлепала по дну, собирая речных устриц в проволочную сетку. Гамен носился в реке, лаял, Элиза смеялась: «Он всю форель распугает». Золотистые косы падали на крестьянскую блузу девушки. Под легким льном виднелась маленькая грудь, ветер играл широкими рукавами.
