Она недвижно стояла в холле, а мимо нее с криком, с руганью бегали солдаты. Уэйд не разжимал вцепившихся в ее юбку скрюченных от страха пальчиков. Она чувствовала, как он дрожит всем телом, прижимаясь к ней, но не могла заставить себя поговорить с ним, успокоить его. Не могла заставить себя произнести ни слова, не могла обрушиться на янки ни с гневом, ни с мольбами, ни с угрозами. Могла только благодарить бога за то, что ноги еще держат ее и у нее хватает сил стоять с высоко поднятой головой. Но когда кучка бородатых солдат с грохотом спустилась по лестнице, таща награбленное добро, какое подвернулось им под руку, и она увидела в руках одного из них саблю Чарлза, с губ ее против воли сорвался крик.
Эта сабля принадлежала теперь Уэйду. Это была сабля его отца, а прежде — деда, и Скарлетт подарила ее сыну в этом году в день его рождения. Они устроили тогда маленькую торжественную церемонию, и Мелани расплакалась — от гордости, от умиления, от грустных воспоминаний, — поцеловала Уэйда и сказала, что он должен вырасти храбрым солдатом, как его отец и дедушка. Уэйд очень гордился этим подарком и частенько залезал на стол, над которым висела на стене сабля, чтобы погладить ее. Скарлетт нашла в себе силы молча смотреть на то, как чужие, ненавистные руки выносят из дома принадлежащие ей вещи, любые вещи, но только не это — не предмет гордости ее маленького сынишки. Уэйд, выглядывавший из-за юбок, услыхал ее крик, обрел голос и отвагу и громко, горестно всхлипнул, указывая ручонкой на саблю:
— Моя!
— Этого вы не можете взять! — решительно сказала Скарлетт, протягивая к сабле руку.
— Не могу? Вот как! — произнес невысокий солдат, державший саблю, и нагловато ухмыльнулся ей в лицо. — Еще как могу! Это сабля мятежника!
— Нет… нет. Она сохранилась с Мексиканской войны. Вы не имеете права ее брать — это сабля моего маленького сына. Она принадлежала его деду. О, капитан! — воскликнула Скарлетт, оборачиваясь к сержанту. — Пожалуйста, прикажите вашему солдату вернуть мне саблю.
Сержант, довольный неожиданным повышением в чине, шагнул вперед.
— Дай-ка мне глянуть на эту саблю, Боб, — сказал он.
Невысокий солдат нехотя протянул ему саблю.
— Тут эфес из чистого золота, — сказал он.
Сержант повертел саблю в руках, луч солнца упал на эфес, на выгравированную на нем надпись, и он громко прочел ее вслух:
— «Полковнику Уильяму Р. Гамильтону. От штаба полка. За храбрость. Буэна-Виста. 1847».
— Ого! — воскликнул сержант. — Я сам дрался при Буэна-Виста, леди.
— Да ну? — холодно произнесла Скарлетт.
— А как же! Жаркое было дело, доложу я вам. В эту войну я таких схваток не видал, как в ту. Так эта сабля принадлежала деду этого мальца?
— Да.
— Ну, пусть она останется у него, — сказал сержант, удовлетворенный доставшимися ему драгоценностями и безделушками, которые он увязал в носовой платок.
— Но эфес же из чистого золота, — никак не мог успокоиться солдат-коротышка.
— Мы оставим ей эту саблю на память о нас, — усмехнулся сержант.
Скарлетт взяла у него саблю, даже не поблагодарив. Почему она должна благодарить этих грабителей, если они возвращают ей ее собственность? Она стояла, прижав саблю к груди, а кавалерист-коротышка все еще спорил и пререкался с сержантом.
— Ну, черт побери, эти проклятые мятежники еще меня попомнят! — выкрикнул под конец солдат, когда сержант, потеряв терпение, сказал, чтобы он перестал ему перечить и проваливал ко всем чертям. Солдат отправился шарить по задним комнатам, а Скарлетт с облегчением перевела дух. Янки ни слова не обмолвились о том, чтобы сжечь дом. Не сказали ей убираться вон, пока они его не подожгли. Быть может… быть может… Солдаты продолжали собираться в холле — одни спускались из верхних комнат, другие входили со двора.
— Есть что-нибудь? — спросил сержант.
— Одна свинья, несколько кур и уток.
— Немного кукурузы, ямса и бобов. Эта дикая кошка верхом на лошади, которую мы видели на дороге, успела их тут предупредить, будьте уверены.
— Рядовой Пол Ривер, что у тебя?
— Да почти что ничего, сержант. Нам остались одни объедки. Поехали быстрей дальше, пока вся округа не прознала, что мы здесь.
— А ты смотрел под коптильней? Они обычно там все закапывают.
— Да нет тут коптильни.
— А в хижинах негров пошарил?
— Там ничего, окромя хлопка. Мы его подожгли.
Скарлетт мгновенно припомнились долгие дни на хлопковом поле под палящим солнцем, невыносимая боль в пояснице, натертые плечи… Все понапрасну. Хлопка больше не было.
— Чтой-то у вас нет ничего, а, леди?
— Ваши солдаты уже побывали здесь до вас, — холодно сказала Скарлетт.
— Верно. Мы тоже были в этих краях еще в сентябре, — сказал один из солдат, вертя что-то в пальцах. — А я и позабыл.
Скарлетт увидела, что он разглядывает золотой наперсток Эллин. Как часто поблескивал он на пальце Эллин, занятой рукодельем! Вид наперстка воскресил рой мучительных воспоминаний о тонких бледных руках с этим наперстком на пальце. А теперь он лежал на грязной, мозолистой ладони этого чужого человека и скоро отправится в путь на север, где какая-нибудь янки будет щеголять этой краденой вещью — наперстком Эллин!
Скарлетт наклонила голову, чтобы враги не увидели ее слез, и они тихонько покатились по щекам и закапали на личико младенца… Сквозь застилавшую глаза пелену она видела, как солдаты двинулись к выходу, слышала, как сержант громким, хриплым голосом отдавал команду. Янки уходили, дом остался цел, но истерзанная воспоминаниями об Эллин Скарлетт уже не находила в себе сил радоваться. Удалявшееся позвякивание сабель и стук копыт не принесли ей облегчения, и она стояла, совсем вдруг обессилев, равнодушная ко всему, и слышала, как они отъезжают, нагрузившись краденым, — увозят одежду, одеяла, картины, кур, уток, свинью…
Потом в носу у нее защекотало от дыма и запаха гари, и она безучастно обернулась: ей уже не было дела до хлопка, страшное напряжение сменилось апатией. В открытые окна столовой она видела дым, медленно ползущий из негритянских хижин. Это разлетается по ветру хлопок. Это разлетались по ветру деньги, которые должны были пойти в уплату налогов и прокормить их в зимние холода. А ей оставалось только смотреть, как они тают, спасти их она не могла. Ей доводилось видеть и раньше, как горит хлопок, и она знала — справиться с этим огнем нелегко, даже если за дело берутся мужчины. Хорошо еще, что хижины расположены вдали от дома. И хорошо еще, что нет ветра: ни одна искра не долетит до крыши.
Внезапно она обернулась и замерла: все тело ее напряглось, словно у пойнтера, делающего стойку. Расширенными от ужаса глазами она смотрела в глубь крытого перехода, ведущего в кухню. Из кухни тянуло дымом!
На бегу, где-то между холлом и кухней, она положила младенца на пол. Вырвалась из цепких ручонок Уэйда, отпихнув его к стене, вбежала в полную дыма кухню и попятилась, сразу закашлявшись. Дым ел глаза, и слезы потекли у нее по щекам. Но она ринулась вперед, прикрыв нос и рот подолом юбки.
В кухне, слабо освещенной одним маленьким оконцем, ничего нельзя было разглядеть из-за густых клубов дыма, но Скарлетт услышала шипенье и потрескивание огня. Прищурившись, прикрывая глаза рукой, она всматривалась в дымовую завесу и увидела языки пламени, расползавшиеся по полу, ползущие к стенам. Кто-то вытащил из топившегося очага горящие поленья, разбросал их по всей кухне, и сухой, как трут, сосновый пол мгновенно занялся, заглатывая огонь, как воду.
Скарлетт метнулась обратно в столовую и схватила ковер, с грохотом опрокинув при этом два стула.
«Мне же нипочем не затушить пожара… Нипочем, нипочем! О господи, если бы кто-нибудь помог! Пропал дом… пропал! О боже мой, боже мой! Вот что этот коротконогий мерзавец держал на уме, когда сказал, что мы его еще попомним! Ах, зачем я не отдала ему сабли!»
Пробегая по переходу, она заметила своего сынишку — он забился в угол, прижимая к себе саблю. Глаза у него были закрыты и личико застыло в каком-то расслабленном, неестественном покое.
«Господи! Он умер! Умер от страха!» — промелькнула у нее порожденная отчаянием мысль, но она побежала дальше — в конец перехода, где возле кухонной двери всегда стояла бадья с питьевой водой.
Она сунула ковер в бадью и, набрав побольше воздуха в легкие, ринулась снова в темную от дыма кухню, плотно захлопнув за собой дверь. Целую, как ей показалось, вечность она, кашляя, задыхаясь, кружилась по кухне. Била и била мокрым ковром по струйкам огня, змеившимся вокруг нее. Дважды загорался подол ее длинной юбки, и она тушила его голыми руками. Ее одурял тошнотворный запах паленых волос, выпавших из прически вместе со шпильками и рассыпавшихся по плечам. Но куда бы она ни повернулась, языки пламени тотчас взвивались у нее за спиной, все ближе и ближе к стенам, крытому переходу, ведущему в дом. Огненные змейки вились, плясали вокруг нее, и, теряя силы, она понимала, что все ее усилия тщетны.
