покинуть родину. Но никакие миллионы не могли заставить его порвать с социалистической отчизной и променять родные Сокольники на нью-йоркский Центральный парк. Плохо они там знают русских художников — «Летят перелетные птицы, но я не хочу улетать!». Зверев все-таки родился советским человеком, им и остался.
Если Пикассо пережил розовый и голубой периоды в своем творчестве, топил печку своими работами (за Зверева это делала мать, полагая, что сын занимается ерундой), то в жизни Зверева это время Костаки обозначил как мраморный период: «Художника не сильно волновали “чистые” цвета, и смешивал он акварели не на палитре, а в блюдце, где краски, перемешиваясь друг с другом, образовывали привлекательную поверхность, похожую на мрамор. Напрочь отсутствовали чисто красные, голубые и желтые цвета, а из-под кисти спонтанных штрихов Зверева проглядывала сияющая коллекция драгоценных камней. Альтернативой служил громадный металлический таз для кипячения воды с кистью, которая постоянно плавала в нем; кисть макалась поочередно в разные слои гуаши. Скорость мазков кисти перемежалась и напоминала палочки в руках барабанщика; капли гуаши разлетались вокруг, забрызгивая обои. Пришлось поставить фанерные перегородки с трех сторон стола. Когда высыхала гуашь и в портрете угадывался образ модели, трудно было представить, что портрет был создан подобным образом».
Совсем скоро после фестиваля имя Зверева стало известно и небожителям, столпам соцреализма, главный из которых — четырежды сталинский лауреат Александр Герасимов — удостоил этого отщепенцаабстракциониста большой чести — упомянул на каком-то собрании, уподобив отрезанному ломтю советского искусства. Еще бы — куда Герасимову до Зверева, попробуй-ка, напиши картину «Сталин у гроба Жданова» творогом или присыпь голову вождя пеплом на полотне «Сталин и Ворошилов в Кремле»! Четырежды несвободный Герасимов (кстати, почти земляк Зверева — тамбовский уроженец) сразу учуял, чем пахнет подобное искусство, сделав ему невольно хорошую рекламу. Даже те, кто до этого не знал Зверева, теперь поверили в его существование: «Пожалуй, хороший художник!»
Зверев имя Герасимова узнал еще в детстве — намалеванные им многочисленные изображения Сталина подавались как эталонные, а святой лик вождя, как мы помним из автобиографии нашего героя, заинтересовал Толю еще «на пятом году» жизни. Уже позже на уроках в ремесленном училище будущим малярам демонстрировали статью из журнала «Огонек» за май 1949 года, в которой Герасимов разоблачал современное западное искусство и его «…идеи воинствующего империализма с его расовой ненавистью, жаждой мирового господства, космополитизмом, зоологическим человеконенавистничеством, отрицанием культуры, науки и подлинного реалистического искусства». Но не этот бред заинтересовал тогда Зверева, а репродукции тех самых образцов «космополитизма» и «воинствующего империализма», в том числе картин Сальвадора Дали. А ведь Герасимов сам когда-то учился у Коровина и Валентина Серова.
Немухин рассказывал: «Шли 50-е годы, уже после смерти Сталина. На Кузнецком Мосту была выставка художников. И вот, я помню, мы побежали туда смотреть: “Ты видел работу Гончарова, какой там синий цвет!” Андрей Гончаров написал картину на театральный сюжет: Риголетто сидит, рядом с ним мешок с телом его убитой герцогом дочери, и он такой лохматый, седой, в руках держит свою шутовскую погремушку, а задник написан чистым ультрамарином. Тогда увидеть на выставке такой ультрамарин было событием — почти Матисс. И вот приехал на выставку сам Александр Герасимов, президент академии, главное лицо в искусстве, приехал со всей свитой, в полушубке на горностаевом меху. Снимает шапку, в зубах у него трубка. И сразу увидел эту картину. Спрашивает: “Кто это?” Ну ему говорят, да тут и сам Гончаров стоит, волнуется. Герасимов смотрел на нее долго, а потом, ничего не объясняя, говорит: “Милый, сними картинку, сними ее, сними…” Ну, все зашикали, сразу бросились на этого несчастного Гончарова. Я присутствовал при этом и видел, как Гончаров стал сам искать эту лестницу…»
Но вскоре лестницу пришлось искать самому Герасимову: в конце 1950-х годов его стали задвигать от греха подальше, лишив поста президента Академии художеств СССР. Его гигантские картины отправились в запасники, а иные в костер. Легенда гласит, что Хрущев распорядился собрать вместе и сжечь многочисленные портреты Сталина, а когда Герасимов посмел назвать это варварством, отец «оттепели» поставил его на место: «Варварство — это когда против искусства, а это никакое не искусство, нам такое не нужно». Звезда Герасимова закатилась, можно сказать, отправилась туда, где и взошла — в родной Мичуринск, где и по сей день работает его мемориальный музей. Даже странно, что после этого несколько поколений советских школьников писали изложения по его хрестоматийной картине «Мокрая терраса», репродукция которой неизменно публиковалась в учебниках русского языка. Примечательно, что первая выставка Герасимова после смерти Сталина состоялась в 2016 году, и не в Третьяковской галерее (постеснялись!), а в Историческом музее. Открыл ее министр культуры РФ, а директор музея товарищ Левыкин сравнил Герасимова с Веласкесом. Спасибо, что не со Зверевым.
Как и поэт Чудаков, художник Зверев любил знакомиться с женщинами на улице. Обычный для нормальных людей вопрос: «Девушка, а девушка, а как вас зовут?» — для Зверева был лишним — он сразу обнимал за талию понравившуюся ему красавицу, мог ущипнуть и даже погладить: «Детуля, хочешь я тебя напишу? У тебя лицо строительницы коммунизьма». Последнее слово он произносил подчеркнуто с мягким знаком, как Хрущев. Но особым обаянием Зверев не отличался, скорее отпугивал прекрасный пол, взывавший в таких случаях к помощи прохожих. Находчивый приставальщик, дабы не быть обвиненным в домогательствах, обычно оправдывался: «Товарищи, эта женщина уже месяц меня преследует, а что я могу поделать — у меня импотенция!» Но все же была в его жизни как минимум одна женщина, полюбившая художника за муки творчества…
Как у Модильяни Жанна Этюбери, так у Зверева была Ксения (Оксана) Асеева, вдова сталинского лауреата Николая Асеева. Скончавшийся в 1963 году муж оставил ей большую квартиру в проезде Художественного театра и дачу в Переделкине. Дом Асеева располагался очень удобно — аккурат напротив бывшей гостиницы Шевалье, где имели мастерские многие художники, приятели Зверева, у которых он ночевал. Так он и курсировал: то туда, то обратно, к любимой вдове.
Роман Зверева с вдовой большого советского поэта, естественно, не мог развиваться по принятым канонам, тем более что престарелая Джульетта была лет на сорок старше поддающего Ромео, то есть годилась ему в бабушки. В общем, Зверев и здесь остался Зверевым. Ухаживал он красиво, заваливая старушку цветами и посылая ей письма по десять раз на дню. Он покупал пачку конвертов и начинал писать письма, отличавшиеся не только содержанием, но и формой. То это была пара слов, то стихотворные экспромты, сочиненные так же быстро, как и его акварели, например: «Снег выпал,
