Не пропадет и вдовствующий Сергей Григорьевич: о нем так трогательно пекутся дети, его так уважают в обществе. Да и молодой государь постоянно вспоминает о настрадавшемся непутевом старике, царские милости воистину беспредельны. Того и гляди, сбудется заветная мечта мужа и с него снимут полицейский надзор[1025]. Впрочем, ему и сейчас, под формальным надзором, живется весьма привольно, особенно в отдаленном Фалле, у Мишеля и Лизы, где он пишет мемуары.
У Александра Викторовича своя семья, собственные радости и печали. Княгиня благодарна ему за прошлое — а Поджио должен быть признателен Волконским за неизменную дружбу и поддержку (да и за теплое местечко, приносящее средства к существованию).
Воспоминания, пусть и неумелые, отрывочные, ею таки написаны.
Архив (при участии мужа) заблаговременно разобран, приведен в надлежащий порядок (и кое-что, касающееся только ее, попутно уничтожено).
Она едва не упустила очень важное: с мучительными сомнениями насчет Пушкина тоже покончено — и тоже в срок.
Иначе говоря, княгиня Волконская ничего не должна этому миру — да и мир обойдется без княгини.
А посему ей пора и честь знать.
Увы! на жизненных браздахМгновенной жатвой поколенья,По тайной воле Провиденья,Восходят, зреют и падут;Другие им вослед идут… (VI, 48).
Memento mori. Мария Николаевна издавна, еще с сибирских времен, готовилась к смерти — и вот теперь, в Воронках, на исходе шестого десятка, была совершенно готова.
В этом-то и заключалась ее «новая мысль», зародившаяся и окрепшая в осенних аллеях воронковского парка.
Зимой княгиня Волконская заболела, опять слегла, и члены ее семьи приуныли. Однако к началу весны 1862 года Марии Николаевне стало чуточку лучше. Обрадованный А. В. Поджио писал 1 апреля М. С. Волконскому: «Матушка только что сообщила о том, что 12 марта сидела на свежем воздухе и солнце при 25° тепла. Судите по сему об улучшении, которое она испытывает…»[1026]
Месяца полтора не покидавшим усадьбы докторам казалось, что угроза миновала, но вскоре состояние здоровья княгини вновь ухудшилось: вернулась жестокая лихорадка.
Узнав об этом, А. В. Поджио, захватив с собою жену и дочь, спешно отправился из Москвы в Черниговскую губернию.
В Воронках, помимо Сергея Григорьевича и Кочубеев, уже находились М. С. Волконский с супругой и двумя детьми. Вскоре после приезда, где-то в начале июля, А. В. Поджио сообщил об увиденном Е. И. Якушкину: «Бедная Марья Николаевна борется с изнуряющею ее болезнию; худа и слаба донельзя, и для нее <…> зима и холод будут, дай Бог, чтоб не окончательно убийственны»[1027].
Все взрослые, съехавшиеся в Воронки, были безмерно расстроены, регулярно проводили какие-то совещания в гостиной, потом поодиночке и ненадолго заходили к хворой княгине. А мало что понимавшие дети почти не видели зябнувшую бабушку в чепце: они с утра и до вечера пребывали на воздухе, резвились и хохотали в обширном тенистом парке.
Мария Николаевна обычно наблюдала за ними из окна своей комнаты или (изредка) с террасы, куда ее, укутанную, выносили в креслах. Мелькающие среди деревьев быстрые тени и веселые клики юного квартета приводили княгиню в какое-то особое, умиротворенное состояние.
Погоды стояли удивительные, урожай по всей губернии ожидался невиданный…
Природа словно с кем-то прощалась…
Ближе к осени Мишель с женою и детьми уехал восвояси — и воронковский сад опустел, снова умолк. О том, что произошло по их отбытии, рассказал один из тех шалунов, что носились летом 1862 года по парку. «Когда они уехали и меня увезли, — писал позднее князь С. М. Волконский, — садовнику было приказано не мести дорожек в саду, чтобы не стирались на песке следы от детских ног моих…»[1028]
Княгиня Мария Николаевна, отдавая такое распоряжение, знала, что иногда чудесным образом сберегается то, что по всем рациональным законам должно исчезнуть безвозвратно — допустим, вензеля на «отуманенном стекле» (VI, 70), звуки произнесенных tête-a-tête речей, сожженные письма… Вот и зыбучий песок, казалось бы, вовсе не памятлив — однако ж навсегда впечатались в него (где-то под Таганрогом, у самой воды) следы девичьих ног. А если так, то почему бы не сохраниться следам и здесь, в Воронках?
Это был предпоследний поступок княгини Волконской, о котором нам что-либо известно из документов. Зиму она еще кое-как продержалась, а по весне у Марии Николаевны открылось тяжелейшее заболевание печени. Слабость неумолимо нарастала, и к лету «светлый луч надежды»[1029] угас окончательно.
Доктора отводили глаза.
Дни ее были сочтены.
Сергей Григорьевич тогда находился в Фалле, где занедужил. У постели княгини попеременно, лишившись сна, дежурили то Нелли, то Поджио. В июле 1863 года к ним присоединился Мишель Волконский, примчавшийся из Эстляндии.
Ему-то (как старшему из детей) Мария Николаевна и передала в начале августа кольцо с сердоликом — пушкинский «перстень верный».
Вместе с амурами в ладье она переплыла жизнь. Ее (вернее, их) история «утаённой любви» подошла к концу.
Отныне кольцо становилось родовой реликвией Волконских.
ЭПИЛОГ
Их поколенье миновалось…
А. С. Пушкин
Княгиня Мария Николаевна Волконская «скончалась христианскою смертью на руках сына и дочери»[1030] 10 августа 1863 года, на 58-м году от рождения. Ее отпели и похоронили в Воронках 12-го числа.
Муж княгини, «прикованный к месту сильным припадком подагры»[1031], так и не смог приехать тем летом в имение зятя. Получив роковую весть из Воронков, Сергей Григорьевич сумбурно писал 30 августа (по-русски) Е. С. и Н. А. Кочубеям:
«Святая кончина нашей славной мамы — достойный конец ее жизни — она перед престолом Божиим будет за всех нас представительницею-заступницею. Будем и мы на сей земли в жизни нашей ее достойною, в чем первое начало обоюдной дружбы и неразрывное доверие и непрерывную связь в отдельных ваших семейств, дорогие мои детки, и общее между нами.
Что мне писать о моей грусти — вы и сами вообразите: лишиться — не сказав даже вечное прости той, которая всеми лишениями общественной жизни принесла в дань моему опальному быту — горько мне, и не обидев вас скажу — усиливает мою скорбь»[1032].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
