Война симптоматично началась с отказа предпринимателей оплатить рабочим вынужденный простой во время коронационных дней. Веселитесь и празднуйте не за наш счет. Можно ли говорить, что началась планомерная и осознанная борьба рабочих против эксплуататоров? Нет, скорее всего это было проявлением отчаяния и мести. Взятые сами по себе эти стачки являлись борьбой тред-юнионистской, а не социал-демократической. Они явственно знаменовали пробуждение классового антагонизма рабочих и хозяев, и не более.
И здесь мой вывод: у рабочих не было, да и не могло быть сознания непримиримой противоположности их интересов всему современному политическому и общественному строю, то есть сознания социал-демократического. Оно могло быть привнесено только извне. Сколько раз этот мой вывод тех дней будет оспорен и осмеян разными сытыми и уверенными в себе господами. Как они станут насмехаться над моей партией рабочих, которой руководит интеллигенция.
Мне не всегда было нужно общественное признание. Умение идти вразрез с общим мнением, с бытовой логикой — это черта моего характера. Она стоила мне бессонных ночей. Но разве я не поехал в «запломбированном вагоне» через Германию, когда заранее было известно, что рано или поздно меня обвинят в шпионаже?
Я всегда был патриотом своей родины — России. Но именно как патриот, желающей ей блага, разве не я желал ей поражения в мировой войне? После русско-японской войны — революция 1905 года, народы России получили политическую свободу. Тогда же впервые для всех стало ясно, что на одну свободу не проживешь. Во время войны 1914 года рухнуло самодержавие, началась Февральская революция.
А Брестский мир, когда, отдав почти все, мы выиграли! И как этот мир был непопулярен и, казалось бы, нелогичен. Тогда мне думалось, что против меня были все.
И сколько раз это случалось за мою политическую жизнь! Говорили, что только себя одного я, дескать, считал на верном пути во всем мире, когда писал: «Указанные мною черты оппортунизма (автономизм, барский или интеллигентский анархизм, хвостизм или жирондизм) наблюдаются (с соответственными изменениями) во всех социал-демократических партиях всего мира».
Однако это я уже почти начал рассказывать о съезде. Но и вдогонку предыдущим страницам.
Книга тем и отличается от сиюминутной, в плену времени, статьи, что в ней почти всегда есть и тот личный элемент, который в статьях порой отсутствует. Такие вещи были и у меня в «Что делать?». Я будто предвидел II съезд и борьбу на нем с меньшевиками. Я будто уже начал свою полемику с Мартовым. Это время очень живо стоит у меня перед глазами. Со стороны потом будет казаться, что нас разделяет только один абзац в программе партии. А выяснилось, что разделяет подход к жизни и ее результату.
«Враги, давно ли друг от друга…» Всегда вспоминаются мне здесь слова Пушкина. Но и в том, хрестоматийном, случае русской литературы, Онегина и Ленского развело не происшествие, а разные взгляды на жизнь. У меня особенно не было — я-то это знал всегда — времени на детальное выяснение отношений. Подобная мирихлюндия тормозила дело.
Надежда Константиновна эту черту моего характера обозначила даже лучше, чем я сам, выступая с устными рассказами на встречах с молодежью: «Политически порывая с человеком, Ленин рвал с ним лично». Она была в принципе права: иначе быть не могло, когда вся жизнь была связана с политической борьбой. Но как я любил этих «первоначальных единомышленников»: Аксельрод, Засулич, Мартов, Плеханов! По отношению ко всем у меня имелся фактор глубокой личной привязанности, а вот разошлись… Легко ли?
Вера Ивановна Засулич во время II съезда бросила мне в лицо, что я, дескать, претендую на роль короля Людовика XIV в партии социал-демократов. Ее слова не забылись: «Партия для Ленина — это его «план», его воля, руководящая осуществлением плана. Это идея Людовика XIV: «Государство — это я», «партия — это Ленин».
Ну, а что в этот момент я? Сжевал, смолчал, мне важен был результат, а не короткий эффект. Потом реплика В. Засулич была даже напечатана в «Искре».
Мой «план» еще до съезда был опубликован в «Что делать?». В этом смысле я не ленился выполнить одну работу дважды. Как я отмечал, на съезде часто ссылались на эту мою книгу. Но главное — делегатам уже были как бы близки мои идеи, и изложенные устно, они падали на подготовленную в сознании моих читателей почву.
Сейчас с позиции прошедшего времени все кажется не таким уж важным и оригинальным, но тогда, имея в виду мой «план», я старался предусмотреть все. Вслед за спорами и рассуждениями о вредности преклонения перед стихийностью движения мне пришлось говорить о воспитании политической активности рабочих. Вот где непочатый край работы. Сознание рабочего класса не может быть истинно политическим сознанием, если рабочие не приучены откликаться на все и всяческие случаи произвола и угнетения, насилия, злоупотребления, к каким бы классам ни относились эти случаи; и притом откликаться именно с социал-демократической, а не с иной какой-либо точки зрения. Сознание рабочих масс не может быть истинно классовым сознанием, если рабочие на конкретных, и притом непременно злободневных политических фактах и событиях не научатся наблюдать каждый из других общественных классов во всех проявлениях их умственной, нравственной и политической жизни, то есть не научатся применять на практике материалистический анализ и материалистическую оценку всех классов, слоев и групп населения.
Естественно, все это относится и просто к человеку труда.
Третья глава «Что делать?» называлась «Тред-юнионистская и социал-демократическая политика». Содержание этой главы отчасти ясно из предыдущего пассажа. Но в этой главе, собственно, и заключена соль книги. «Кустарничество экономистов и организация революционеров». И опять, пропустим «кустарничество», оно было очевидно для специалистов тогда и для всех сегодня. Без организации невозможно было бы победить в революции. Какая там у нас была партия? Сколько в ней всего было человек?
В этой главе партия представала такой, какой я ее видел. Я был слишком чистосердечен, когда написал эту книгу, а главное, когда ее напечатал. Дал возможность изучить свой план людям, моим товарищам по партии, которые видели строительство партии не так, как я. Троцкий, звезда которого взошла именно на II съезде — он только что бежал из ссылки в Сибири, — говорил на съезде, имея в виду мое видение партии и ее устава: «Наш устав представляет организованное недоверие со стороны партии ко всем ее частям. То есть контроль над всеми местными, районными и национальными организациями».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
