Не стоит и говорить о том, что за всеми этими приготовлениями внимательно следили медиумы миссис Леннон. На кухне в квартире была установлена горячая линия таро, и Джон Грин ночевал здесь в течение всего лета, чтобы, не дай Бог, не пропустить послеполуденного звонка Иоко, который раздавался примерно в три утра по нью-йоркскому времени. Ёсикава вычислил, что наиболее благоприятным моментом для отправления Джона, Шона, Масако и Ниси Фумия Саимару, слуги Джона, был конец первой недели мая, в то время как Йоко предстояло выехать только пять дней спустя. К месту назначения все должны были прибыть с юга, то есть пролететь через всю Японию, совершить посадку в Гонконге, а затем снова – уже всем вместе – вылететь в Токио.
Джон довольно легко перенес утомительное путешествие. На фотографиях, которые Ниси сделал в Гонконге, он выглядел помолодевшим и счастливым. Однако, когда вся семья добралась до Токио, в отеле «Окура» произошла накладка, и первые дни Леннонам пришлось провести в не слишком престижной обстановке. Но вскоре Йоко поняла, что впереди ее ожидает нечто похуже.
Дело в том, что, не удосужившись предупредить об этом Джона, она договорилась о пресс-конференции. Когда же пришло время проинформировать мужа, он наотрез отказался встречаться с журналистами. Йоко пообещала японским журналистам настоящую сенсацию. На самом деле речь шла о туманном проекте сочинения мюзикла для постановки на Бродвее, о котором Джон ничего не знал. После многочасовых дискуссий, постоянно прерываемых звонками Джону Грину, Леннон согласился объявить журналистам, что когда-нибудь в будущем, возможно, он сочинит что-то в этом роде. Журналисты были разочарованы и оказали Леннонам подчеркнуто холодный прием.
Но это уже не имело значения. Следующую партию Йоко разыгрывала со своей матерью. Она ожидала от нее звонка, не желая делать первый шаг. Но проходили дни, а телефон безмолвствовал. Иоко обратилась за советом к Грину, который порекомендовал ей действовать самой. Мать по характеру ни в чем не уступала дочери, и когда Иоко поинтересовалась, почему та не позвонила, пожилая женщина ответила, что, не дождавшись известий от дочери, решила, что ее приезд перенесен. А поскольку лето было в самом разгаре, она приняла приглашение друзей погостить за городом. И, как назло, уезжала именно теперь, так что с Джоном и Йоко могла повидаться лишь в августе.
Йоко стала настаивать, что они приехали в Японию исключительно для того, чтобы повидаться с госпожой Оно и что такому занятому человеку, как Джон, нелегко провести в ожидании целых два месяца. Мать ответила, что Джон, кажется, достаточно богат, чтобы не работать, а Йоко вполне может себе позволить столько раз летать из Америки в Японию и обратно, сколько ее душе угодно. И предложила прислать в Токио трех маленьких дочерей Кейсуке, брата Йоко, которые могли бы поиграть с Шоном и составить компанию Джону в ожидании того момента, когда вся семья соберется вместе.
Одним ударом пожилая леди разрушила планы, которые строила Иоко: у нее на руках оказались три девочки восьми, десяти и двенадцати лет, которые были слишком велики, чтобы играть с Шоном, но зато размещение которых в «Окуре» стоило огромных денег.
Очень скоро Джон помрачнел и стал отказываться ходить на светские мероприятия. День за днем он сидел в огромном номере, тупо уставясь в телевизор.
Как-то вечером они с Йоко ужинали в одном из шикарнейших токийских ресторанов. Едва усевшись, Джон, окинул презрительным взглядом сидящих в зале богатых и элегантных хозяев жизни и громко провозгласил: «А ты знаешь, то, что говорят о японцах, правда! Они и впрямь все на одно лицо!»
Иоко была в ужасе. Она отдавала себе отчет в том, что все находящиеся в зале легко могли понять, что сказал Джон. Отчаянно шепча, она взмолилась, чтобы он говорил потише и вообще попридержал язык. В ответ Джон продолжил свою издевательскую речь на той же громкой и провокационной ноте: «Как им больше нравится, чтобы их называли – „желтолицыми“ или „косоглазыми“?» Это было уже слишком. Иоко выскочила из-за стола и потащила Джона к выходу.
Когда Иоко рассказала о случившемся Джону Грину, тот предположил, что Джон страдает от того, что не чувствует себя свободным. Может быть, стоит предоставить ему побольше свободы? «Купи ему мотоцикл», – посоветовал ясновидец.
Через пару дней Грину позвонил Джон. «Ты чего это там еще выдумал? – рявкнул он. – Теперь мы все катаемся по улицам на мотоциклах, как на хреновом параде! Я, Йоко, три ее племянницы и служащий отеля на мотоцикле с коляской, в которой сидит Шон!»
Когда подошло время освобождать заказанные кем-то прежде них роскошные апартаменты, Джон отказался, заявив, что если администрация гостиницы желает их отъезда, пусть попытается выселить их силой. И тогда Йоко, по совету матери, арендовала по безумно высокой цене временно пустующий роскошный дом своего брата Кейсуке, расположенный в живописном горном районе.
Если Джон предполагал, что, переселившись в горы, покинет современную Японию, созданную по западному образцу, и переместится в древнюю страну, то его ожидало жестокое разочарование. Несмотря на то, что окрестности Каруидзавы изобиловали хорошо сохранившейся горной растительностью, сам город, основанный американскими миссионерами, больше походил на дурную имитацию Бар Харбора и кишел туристами, рыскавшими в поисках блинов с кленовым сиропом. Каждый вечер Йоко вытаскивала Джона из дома, и они направлялись в гости к какой-нибудь бывшей однокласснице Иоко. Во время этих светских визитов Джон вел себя очень любезно – особенно если ему удавалось найти кого-нибудь, с кем можно было поболтать по-английски. Йоко трещала по-японски, как из пулемета, что не мешало окружающим смотреть на них обоих, как на диковинку.
К началу августа напряжение, возникшее из-за продолжительного пребывания в абсолютно чуждой среде, раздражение, вызванное тем, что Йоко обращалась с ним, как с неразумным ребенком (она взяла Б привычку делать что-то «для его же блага», например, прятать сигареты), и чувство тревоги, возникшее при виде сотен тысяч долларов, выбрасываемых на всякую ерунду, привели Джона к тому, что он впал в глубокую депрессию. Однажды ночью Джон Грин проснулся от сигнала «SOS».
«По-моему, Джон сходит с ума! – задыхалась Иоко. – Он ни с кем не разговаривает и, кажется, вообще ничего не слышит. Иногда он просто стоит в углу и стонет. Это ужасно. Я знала, что ему здесь не нравится. Но мне казалось, что стоит немного подождать, и он привыкнет. Кажется, испытание оказалось для него слишком сильным. У него и без того довольно хрупкое сознание, ты же знаешь. Похоже, на этот раз он сломался!»
А через несколько дней Грину позвонил Леннон. На вопрос, что с ним, Джон ответил: «Я был мертв! Иоко убила меня; это место убило меня; эти проклятые японские племянницы убили меня».
Позднее Леннон так рассказывал Грину о том, что случилось: «Я мог валяться на кровати весь день, ни с кем не разговаривал, ничего не ел, просто отключался. Я снова начал ощущать, что распадаюсь на части. Я чувствовал себя волшебным замком, заполненным привидениями, проходившими через меня, ненадолго задерживаясь, а затем уступая место другим. И тогда я понял, с какой задачей мне необходимо справиться: я должен был быть всеми этими людьми одновременно. Но я не мог все время оставаться таким. Когда я становлюсь кем-то одним, я забываю о других и не знаю, как остановиться. Мне не хватает умения, магии, чтобы поддерживать это постоянное перетекание из одного состояния в другое. А мне это так необходимо, потому что вся хитрость и заключается именно в том, чтобы меняться».
Вероятно, многие жены отказались бы от своих планов, если бы увидели, что доводят мужа до состояния психического срыва. Но только не Йоко Оно. Она решила, что Джону нужно отвлечься. Сначала она вызвала на подмогу Джона Грина, а затем Эллиота Минца, которому предложила 30 тысяч долларов с тем условием, что он бросит все свои дела и вылетит в Японию первым же самолетом.
Вечером 24 августа, приготовив традиционные подарки, разложенные в номере, заказанном для Минца в отеле «Мампеи», Джон Леннон сел за печатную машинку и принялся за письмо, адресованное самому себе и написанное в виде дневника.
Стоит прочесть первые несколько строк письма, которое Джон отправил по почте в Нью-Йорк, как начинаешь ощущать спокойную, интимную атмосферу, царившую в душе человека, замкнутого в самом себе. Ты словно оказываешься по другую сторону зеркала, отражающего обычного Джона Леннона, направляясь в мысленное пространство, откуда он черпал материал для своих песен. Он переходит от одной мысли к другой, опираясь на все, что видит и слышит вокруг, чтобы глубже проникнуть в самого себя. Он размышляет об одиночестве, которое всегда сопровождало его. Рассуждая о том, что одиночество вообще-то нравится ему, он с иронией замечает, что тем не менее всегда стремился «к чему-нибудь примкнуть», даже если «в глубине души... не любил людей». Он ощущает себя «виноватым и чужим», но понимает, что это всего лишь симптомы нервного расстройства, потому что «у толпы никогда не получалось ничего, заслуживающего внимания». Так что нет ничего дурного в том, чтобы находиться в Японии, поскольку для приверженца солипсизма любое новое место похоже на предыдущее, а жизнь – сплошное «дежа вю» с единственной разницей, что чем старше ты становишься, тем более медленным делается ритм твоей жизни.
