когда они брели по этому лесу пятнадцать лет назад. У деревни не было выхода к морю, только два километра скалистого берега, и жители сажали овощи и пасли овец повыше в холмах. После войны там осталось только несколько упрямых стариков, деревья выросли в брошенных спальнях, люди положили ключи под пороги и ушли в город.
— Ты помнишь название? — спросил он тогда, но она пожала плечами.
— Таких деревень на юге несколько сотен, и никто про них не помнит. Когда ты проигрываешь, ты теряешь имя.
Ее нехитрые девчоночьи афоризмы смешили Маркуса, некоторые он даже записывал тайком. Кто бы мог поверить, что однажды он вернется в Италию, встанет на четвереньки на поляне и станет нюхать землю, вобравшую в себя все, что от нее осталось.
Ему оставалось совсем немного до площади, когда дождь кончился, и сразу выкатилось распаренное алое солнце. Маркус снял свитер, стряхнул прилипшую хвою и сунул его в сумку. В этих краях я только и делаю, что таскаю волглое барахло или пытаюсь его просушить, подумал он. И при этом счастлив, как тот голландский осел, что танцевал на льду. Это была первая поговорка сердитого боцмана. А вторая звучала так: из коня не инжир валится!
С площади донеслись удары колокола: десять часов, подумал Маркус, синьора наверняка завтракает — доедает вчерашнюю коломбу. Он поймал себя на мысли, что хочет увидеть белокурую женщину, вечно подстригающую кусты. Хочет услышать, как она произносит: Бри, мой мальчик. Никто никогда не говорил ему такого. Куда бы пойти выпить? Утром в Паскетту открыта только закусочная в порту. Вино там с привкусом марганцовки, но ему нужно просто посидеть в тишине.
* * *
Два долгих гудка и один короткий: патрульный катер показался у скалы, в том месте, где море виднелось между стволами кипарисов. Он обгонял рыбацкое суденышко, медленно плетущееся к выходу из лагуны. Маркус прищурился, чтобы разобрать название, но катер уже скрылся из виду. Его загораживал северный склон холма с оливковой рощей, принадлежавший теперь черт знает кому, — да полно, стоило ли оно того, Пеникелла? Стоило ли разнимать целое на части ради того, чтобы умереть на чужбине?
Городской парк с бюстом Фердинанда Первого не зря называли piazza per una moglie gelosa, площадь для ревнивой жены: гавань просматривалась отсюда целиком, от рынка на западе до знакомой траттории на востоке.
Видно было портовых пьяниц, сидящих на бочках в тени рыбного сарая, видно собаку, спящую на куче тряпья за складом железного лома, видно пустые стапеля, где еще вчера стояла лодка Пеникеллы. И саму лодку, спущенную на воду, но плотно притертую к каменной стене мола с двумя кнехтами. Волна была высокой, и лодка покачивалась, натягивая полосатые канаты. Голый по пояс клошар возился с мотором, Маркус разглядел новенький доджер и заметно посветлевшие борта, ветрогенератор белел, будто чайка, присевшая на мачту.
Похоже, что клошара обманули его знакомые генуэзцы: на холостом ходу двигатель трещал жалобно, то и дело захлебываясь. Далеко на таком не уедешь. Впрочем, кто знает, далеко ли отсюда его Картахена. Может, она как раз там, где залив Азахарес переходит в адриатические воды, или там, где высунут в океан курносый мыс Гаргано. А может, ее и нет вообще. А вот северный склон точно был. Хороший склон, пологий, серебристый, как морская рябь. Сто сорок оливковых стволов. И миндальное дерево.
Маркус решил, что не станет начинать утро с дешевого вина, потерпит, пожалуй, до двух часов, когда у него назначена встреча с клошаром. После полудня он заберет свою машину с полицейского паркинга, погрузит в нее сумку, набитую грязным бельем и рукописями, и отправится по римской дороге на север. Но сначала нужно сделать две вещи: забрать ключ из могилы дрозда и заплатить клошару его выигрыш. И поговорить.
Добравшись до улицы Лукко знакомой дорогой, Маркус толкнул калитку и прошел вдоль растрепанных розовых кустов. Те, что росли у самой дорожки, были аккуратно подвязаны веревками и еще держались, зато дальше простиралось кладбище роз, поеденных тлей или сломанных дождем.
Он знал, что нужно идти прямо в сад и вести себя так, будто он имеет на это право, иначе ему снова дадут от ворот поворот. Странно, что, принимая его за Бри, женщина ведет себя так, будто он ей безразличен. Три дня назад она назвала его именем сына, а потом просто повернулась спиной и ушла.
Когда он обогнул дом слева и забрался внутрь неширокой тенистой перголы, то понял, что поиски могут продлиться до самой ночи. Выдернув из середины розового куста железный стержень, он присел на корточки и начал простукивать нижние ряды камней, полагая, что детский тайник вряд ли будет устроен намного выше. Он уже прошел первый ряд, когда дверь у него за спиной хлопнула и раздались легкие шаги по гравию:
— Ты опаздываешь к обеду, Бри.
Маркус положил стержень на землю, поднялся и кивнул. Женщина остановилась в нескольких шагах от перголы, на ней было красное полотняное платье, довольно открытое. Голые руки казались гладкими, как у девушки.
— Ты забыл, что обещал подвязать кусты, — сказала она весело. — Я одна не справляюсь, а твой приятель с катера давно не заходил.
Маркус молча смотрел на нее, удивляясь своим желаниям. Ему хотелось обнять ее, поцеловать в плечо и растрепать высоко заколотые соломенные волосы, похожие на его собственные.
— Будешь обедать? Я приготовила семифредо с карамелью.
Маркус помотал головой.
— Не хочешь есть, так займись розарием. — Она сделала плавный жест рукой, обводя ряды пожухших кустов. — А потом уходи. Теперь ты свободен.
— Ты не хочешь меня видеть?
— Я советовалась с женой кузнеца, она сказала, что, пока ты приходишь сюда, в доме не будет покоя. Того, кто тебя обидел, уже давно нет, он умер в соленой воде. Я нашла записи дочери, прочла и сделала все, что положено.
Некоторое время они стояли молча. Садовые ножницы висели в безвольно опущенной руке женщины: средний и указательный пальцы она продела в кольца, а лезвия смотрели в землю. Вторая рука блуждала по лицу, как будто
