В ночь со страстной субботы на светлое воскресенье, когда празднество горестное сменяется празднеством радостным, сторожить узника пришлось юному священнику по имени Каликст. Он был очень благочестив, но те, у кого он обучался богословию, считали его человеком дерзостным, ибо он был склонен верить, что всякое дело, совершаемое из любви к господу, есть благо. Его упрекали также в том, что он слишком редко называет вторым Валаамом лжепапу, отлучившего от церкви господина епископа Рабана Лингельбахского. Фра Брутто приставил Каликста к воротам в страстную субботу после всенощной, чтобы остальные священники могли на свободе отпраздновать пасху; он сослался на то, что Каликст самый молодой из всех священников в городе. Действительно, Каликст не достиг еще возраста, когда годы начинаются с цифры 2, и лицо его хранило выражение невинности, которой цвели щеки того, чья голова покоилась на груди учителя[473].
С наступлением ночи Каликст уселся на подворотную тумбу; над ним горел смоляной факел, воткнутый в каменное кольцо на стене. И вот, вытащив из-под рясы книгу, он стал вслух читать повествование о преславной пасхе:
— «На третий день после пятницы Мария Магдалина, и Мария Иаковлева, и Мария Саломея вышли на рассвете из Иерусалима, взявши с собой благовония и ароматы, и отправились туда, где был погребен Иисус. При восходе солнца они пришли ко гробу и стали говорить между собой: „Кто отвалит нам камень от двери гроба?“
Но они нашли камень отваленным и, вошедши, не нашли тела и увидели одни пелены, лежащие там, и плат, который был на голове Иисуса, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте. И женщины подумали, что тело украли, ибо они еще не знали, что Иисусу надлежало воскреснуть из мертвых.
А Магдалина стояла поодаль и плакала. И когда плакала, наклонилась во гроб и видит двух ангелов, в белом одеянии сидящих, одного у главы и другого у ног, где лежало тело Иисуса. И они говорят ей: „Жена, что ты плачешь?“ Она говорит им: „Унесли господа моего, и не знаю, где положили его“. Сказавши это, обратилась назад и увидела Иисуса, стоящего в саду. Он воскрес на рассвете в первый день недели и восхотел, чтобы Магдалина первая увидела его. Но она не узнала, что это Иисус: он стоял в саду, и она подумала, что это садовник. Иисус говорит ей: „Жена, что ты плачешь? Кого ищешь?“ Она же говорит ему: „Если ты вынес его, скажи мне, где ты положил его, и я возьму его“. Иисус говорит ей: „Мария!“ Тогда она узнала его и говорит: „Учитель!“ И он сказал ей: „Не прикасайся ко мне“. И послал ее к братьям своим сказать, что он воскрес.
Она побежала и возвестила ученикам, что Иисус жив и что она видела его. Но они не поверили ей».
Кончив читать, Каликст обернулся и увидел женщину, которая стояла на коленях в сточной канаве, протекавшей мимо ворот и наполненной нечистотами. Он узнал Мантеллу, потому что ему случалось подавать ей милостыню.
Ему было известно что она дурная женщина, но он жалел ее. Видя, что она по-прежнему стоит на коленях в грязи, он подумал, что Мантелла пьяна, и сказал:
— Мантелла, ступай домой, запрись и никого не впускай, — и господь, быть может, посетит тебя в день славы своей, когда он восхотел, чтобы Магдалина первой увидела его.
Но женщина не двинулась в места и спросила:
— Каликст, верно ли, что сегодняшний праздник — первый меж праздниками?
— Воистину так, — ответил Каликст. Тогда женщина сказала:
— Каликст, как должно называть этот несравненный праздник, если то, что ты прочитал, — правда?
Священник снисходительно ответил:
— Мантелла, из твоих слов я вижу, что душа твоя проста и бесхитростна. Поэтому скажу тебе: этот праздник должно называть Исходом, потому что сегодня Иисус изошел из мертвых; и еще его должно называть Освобождением, потому что в этот день мы были освобождены из-под власти греха.
Услышав эти слова, Мантелла встала, поднялась по ступеням, которые вели к воротам, и сказала:
— Каликст, раз этот праздник есть праздник освобождения, нужно освободить узника.
Священник спросил:
— Что ты хочешь сказать? Уж не предлагаешь ли ты мне освободить братца Жана, которого я стерегу?
— Ты должен это сделать, — сказала Мантелла, — если хочешь стать угодным господу, потому что это человек божий.
Юный священник возразил:
— Мой долг — держать этого человека в тюрьме.
Мантелла улыбнулась:
— Ты хочешь угодить людям и не повинуешься богу.
Каликст поник головой и задумался; потом сказал:
— Я верю, что этот человек невиновен. Но если я отпущу его, то сам попаду в тюрьму вместо него.
Тогда женщина указала ему рукой на ключ:
— Возьми ключ и отопри.
Каликст пробормотал:
— Я не смею: на ключе знак герба господина епископа.
— Осени его знаком креста, — ответила женщина.
Каликст встал, снял ключ со столба, осенил его знаком креста и отпер двери темницы, мрак которой озарился сиянием. И в этом сиянии Каликст увидел Иисуса Христа. Иисус сказал ему:
— Это я. Не бойся!
Я был в плену, и ты освободил меня. Только ты один между людьми воистину отпраздновал пасху.
Я — узник, пока есть узники, и пребуду в цепях до скончания века, чтобы праведники и невинные могли вечно освобождать меня. Знай, мой сын, что ты будешь ввергнут в оковы, и возрадуйся этому, ибо ты пострадаешь за меня. Я возлюбил тебя и потому не награжу тебя в этом мире.
И, выйдя из темницы, Иисус приблизился к коленопреклоненной женщине и сказал:
— Жена, не бойся! Взгляни и узнай меня. Я — тот, кого Магдалина увидела первая.
ЗЕМЛЯ
(Навеяно Гесиодом, поэтом «Трудов и дней»[474])
Лангуаран (Жиронда)
Все в этом краю мне привычно и близко. Я знаю его вдоль и поперек. Я наслаждаюсь им во время долгих прогулок, когда брожу, ни к чему не приглядываясь, и, вверяя себя прихоти знакомых тропинок, лениво наблюдаю за игрой облаков и собственных раздумий. Это страна виноградников. Мне по душе ее могучая суровость, здоровый и степенный вид, однообразные линии ее холмов, облик которых беспрестанно меняется, отражая игру света и тени.
Мне довелось видеть восход солнца на обоих морях у Коринфа, а в Нижнем Египте — предзакатное фосфорическое мерцание горячих озер. Я ощутил красоту мира до печали, до ужаса. Но нигде, пожалуй, земля не внушает такой глубокой любви, как там, где ее никак не назовешь красивой. В земледельческих краях ее ласка, приветливость, доброта, — столь осязательные, что их чувствует даже ребенок, — присущи ей потому, что она покрыта плодами трудов человеческих. От этого она сама становится человечной.
У всей французской земли — облик, который долго и терпеливо придавали ей земледельцы, и она поныне хранит его, доброжелательная и благосклонная. Наши холмы, наши долины, смиряемые плугом в течение веков, стали приветливыми и послушными. У них трудолюбивый вид. Их одеяние из злаков или люцерны, заплатанное, как блуза бедняка Жака, говорит о тяжелом и плодотворном труде. Да и леса наши, прорезанные прекрасными дорогами и величественными просеками, свидетельствуют о давнем союзе многих поколений с природой и о торжестве геометрического рассудка над древним буйством растительного мира, первоначального властелина земли.
Нашим холмам, сухим и каменистым, исчерченным прямыми линиями покорной лозы, не сравниться в очаровании с мягкими долинами Умбрии, где виноград привольно вьется вокруг молодых вязов, подстриженных в виде корзин. Зато в наших виноградниках есть та особая прелесть, какою веет от всего уютного и домашнего. Вот потому-то я и взираю на них с такой безмятежной радостью, потому-то мне так приятно брести меж них по дорожке, обсаженной яблонями и кустами диких роз.
Особенно по вечерам, когда сумрак окутывает все миром и тайной, в час молчания, когда воздух напоен благоуханием диких растений, во мне просыпается сыновняя любовь к земле. Частицу все той же земли, преображенной человеком, я нахожу и у себя в комнате, когда в камине пылают сухие побеги виноградной лозы. Здесь, на маленьком пространстве, среди четырех стен, мне снова является природа во всей своей полноте. Эта каминная решетка — не что иное, как кусок железа, вырванного из чрева нашей матери — планеты; этот стол выточен из сердцевины дуба. В камнях очага кроется множество невидимых ракушек. Пламя, освещающее мою комнату, питается пчелиным воском. Занавески сотканы из овечьей шерсти, а простыни — из волокон конопли, цветущей серебристыми цветами. На этом скромном пространстве я вновь обретаю не только окружающий меня небольшой край виноградников; я обретаю здесь уже всю землю, и она предстает предо мною во всех просторах своих и глубинах, с морями и сушей, со своими гигантскими памятниками древности и давно забытыми царствами. И в убогой деревенской комнатке я созерцаю всю ее целиком, любуюсь ею, поклоняюсь ей — божеству человечества, Земле, царственной дочери Солнца.
