— Женщина, в этой жизни нет такого, что не было бы тебе приятно.
Я подумала.
— Пожалуй, что и так, Брайан. Иногда бывает грустно, но вообще-то мне прекрасно живется. Даже мистер Бронсон доставляет мне больше радости, чем грусти… потому что я могу рассказать о нем своему любимому мужу, который за это не перестанет меня любить.
— Хочешь, я скажу Айре, чтобы снизил бдительность? Чтобы смотрел на тебя сквозь пальцы, как смотрел бы я?
— Давай подождем, пока ты не дашь оценку мистеру Бронсону. Если ты его одобришь, я мигом скину штанишки. А если нет, буду и дальше разыгрывать весталку. Я тебе уже говорила — у меня голова идет кругом и я не способна рассуждать. Тут нужно твое трезвое суждение.
Во вторник и «Пост», и «Стар» сообщили, что президент Вильсон обратился к конгрессу с посланием, предлагая объявить, что США и Германская империя находятся в состоянии войны. В среду мы ожидали, что на улице вот-вот закричат «экстренный выпуск» или что зазвонит телефон, но ни того ни другого не случилось. Детей мы отправили в школу, хотя им не хотелось идти, особенно Брайану-младшему. Вудро был совершенно невыносим — я еле сдерживалась, чтобы не лупить его беспрерывно.
В четверг вернулся отец, очень взволнованный, они с Брайаном шептались, а я старалась побольше быть с ними, поручив детям все, что возможно. Вудро требовал, чтобы дед — или еще кто-нибудь — поиграл с ним в шахматы, пока дед не перекинул его через колено и не всыпал ему, поставив потом в угол.
В пятницу объявили войну. Экстренные выпуски появились на нашей улице как раз перед полуднем, и муж тотчас же позвонил своему товарищу, лейтенанту Бозеллу. Тот заехал за ним, и они оба отправились в форт Ливенворд, по месту своего назначения. Брайан не стал дожидаться телеграммы.
Брайан-младший и Джордж пришли домой обедать, проводили отца и в первый раз в жизни опоздали в школу. Нэнси и Кэрол прибежали из своей школы, всего в нескольких кварталах от нас, как раз вовремя, чтобы поцеловать Брайана. Я не стала спрашивать, сбежали они с занятий или школу распустили — это не имело значения.
Отец отдал честь лейтенанту Бозеллу и Брайану и направился прямо на остановку трамвая, не заходя в дом.
— Ты знаешь, куда и зачем я иду, — сказал он мне, — Вернусь, когда вернусь.
Да, я знала. Отец не находил себе места с тех пор, как его признали негодным к военной службе.
Я сдала все дела Нэнси и легла в постель, второй раз на дню: после завтрака я попросила отца последить за малышами, чтобы мы с Брайаном могли полежать еще — мы оба догадались, что сегодня будет Der Tag[120]. На этот раз я легла в постель лишь для того, чтобы поплакать.
Около трех я встала, Нэнси подала мне чай с гренкой, и я немного поела. В это время вернулся отец — такой взбешенный, каким мне еще не доводилось его видеть. Объяснять он ничего не стал. Нэнси сказала, что ему звонил мистер Бронсон, и тут отца прорвало.
Кажется, «трус» было самым мягким словом, которым он обозвал мистера Бронсона, а самым сильным — «немецкий прихвостень». Отец не сквернословил, а просто изливал свою ярость и разочарование.
Мне просто не верилось. Мистер Бронсон — трус? И сторонник немцев?
Но отец высказал в его адрес все до мелочей — видно, тот поразил его в самое сердце. В своем горе — родина в опасности, любимый муж, тайный возлюбленный и все в один день — мне пришлось напомнить себе, что отцу не менее тяжело. Сын его брата, а может, и его собственный — отец намекал, что и такое возможно, — и вдруг…
Я снова легла поплакать, а потом лежала просто так — с сухими глазами и с тройной болью в сердце. Ко мне постучал отец.
— Дочка!
— Да, отец.
— Мистер Бронсон спрашивает тебя по телефону.
— Я не хочу с ним говорить! Или нужно?
— Конечно нет. Передать ему что-нибудь?
— Скажи ему, чтобы не звонил. И не приходил сюда. И не разговаривал ни с кем из детей — ни сейчас, ни когда-либо потом.
— Скажу. И от себя кое-что добавлю. Морин, его наглость меня просто изумляет.
Около шести Кэрол принесла мне поднос с едой, и я поела. Потом пришли Джастин и Элеанор, я поплакала на плече у своей сестрички, и они утешили меня. Потом (не знаю, во сколько, но уже стемнело. В полдевятого? В девять?) внизу поднялся какой-то шум. Отец поднялся ко мне и постучался в дверь.
— Морин? Мистер Бронсон пришел.
— Что-о?
— Можно войти? Я хочу тебе кое-что показать.
Мне не хотелось его впускать — я еще не подмывалась и боялась, что отец это заметит. Но… мистер Бронсон? Здесь? После всего, что отец ему наговорил?
— Хорошо, входи.
Отец протянул мне какой-то листок — это была копия приписного свидетельства, и в ней значилось, что «Бронсон, Теодор» вступил рядовым в Национальную армию Соединенных Штатов.
— Отец, это что — какая-то глупая шутка?
— Нет. Все подлинно. Он записался.
Я вылезла из кровати.
— Отец, ты не нальешь мне ванну? Я быстро.
— Ну конечно, — он прошел в ванную, я, скинув рубашку, последовала за ним и даже не сознавала, что я голая, пока отец не отвел глаз.
— Попроси Нэнси подать ему что-нибудь. Она еще не легла?
— Никто еще не лег. Залезай в ванну, дорогая, мы тебя подождем.
Через пятнадцать минут я спустилась. Глаза у меня, наверно, были красные, но я улыбалась, от меня хорошо пахло, и на мне было мое лучшее платье. Я подошла к гостю и протянула ему руку.
— Мистер Бронсон! Мы все так гордимся вами!
Не помню толком, что происходило в следующую пару часов. Меня окружал золотой ореол смешанного с горем счастья. Моя родина воюет, муж ушел на войну, но теперь я знаю, что означают слова «лучше смерть, чем позор», и знаю, почему римские матроны говорили: «Со щитом или на щите». Те часы, в которые я верила, что мой дорогой Теодор — не тот, кем я его считала, а трус, отказавшийся защищать свою родину, были самыми длинными, самыми горькими часами в моей жизни.
Я не могла поверить, что существуют такие низкие люди. Я таких никогда не встречала. Теперь оказалось, что все это было дурной сон, какое-то недоразумение. Где-то я читала, что счастье — это когда отпускает боль. Психологи вообще-то дураки, но в ту ночь я наслаждалась именно таким счастьем. Даже мое телесное желание поутихло, и я перестала на время тревожиться за Брайни — так радовалась, что Теодор оказался таким, каким и должен быть любимый: героем и воином.
Мои большие девочки старательно пичкали его, а Кэрол завернула ему бутерброд. Отец надавал ему кучу советов — как мужчина мужчине, как старый солдат новобранцу. Старшие мальчики наперебой старались ему услужить, и даже Вудро вел себя почти хорошо. Наконец все поочередно поцеловали мистера Бронсона, даже Брайан-младший, который не признавал поцелуев — разве что иногда клюнет мать в щеку.
И все, кроме отца, отправились спать… и настал мой черед.
Я всегда отличалась таким крепким здоровьем, что неизменно получала в награду Евангелия за аккуратное посещение воскресной школы. И не славно ли, как раз в нужный момент у меня оказалось два Евангелия? Мне не пришлось даже придумывать надпись: то, что я написала мужу, годилось для любой Лукасты[121], провожающей мужа на войну:
Рядовому Теодору Бронсону,
Будь верен себе и родине.
Морин Джонсон Смит,
6 апреля 1917 года.
Я протянула Теодору книгу и сказала:
— Отец?
Он знал, чего я хочу: чтобы он оставил нас ненадолго.
— Нет.
(Черт бы его побрал! Неужели он вправду думает, что я сейчас повалю Теодора на коврик? Когда дети еще не спят и находятся на расстоянии одного лестничного пролета от нас? Что ж, может он и прав.)
— Тогда отвернись.
Я обняла Теодора за шею и поцеловала — крепко, но целомудренно. Потом поняла, что целомудренным поцелуем воина не провожают, прижалась к нему и раскрыла губы. Мой язык коснулся его языка, пообещав ему без слов все, чем я владею.
— Теодор, берегите себя. И возвращайтесь ко мне.
13
НА ВОЙНУ
Отца не взяли в армейский Медицинский корпус и отказали, когда он попытался записаться в пехоту рядовым (он допустил ошибку, показав свое свидетельство об отставке, где стояла дата рождения — 1852 год). Он предпринял еще одну попытку в Сент-Луисе, заявив, что родился в 1872 году, но его и там разоблачили. Наконец ему удалось вступить в Седьмой Миссурийский полк — пехотинский полк ополчения, сформированный взамен Третьего Миссурийского полка Канзас-Сити. Третий теперь стал Сто десятым саперным, проходил подготовку в лагере Фанстон и готовился отправиться «туда».
Новый полк местной охраны, созданный для слишком юных, слишком старых, обремененных большой семьей, колченогих и хромых, посмотрел сквозь пальцы на возраст отца (шестьдесят пять лет), поскольку тот соглашался на нудную должность сержанта по снабжению и не нуждался в военной подготовке.
