Говорят, что однажды в Брюсселе, в большой зале, где он принимал посланцев от всех сословий, император после торжественных речей и церемоний, сказав все, что имел и желал собравшимся и собственному сыну, снял с себя знаки своего достоинства и почтительно поблагодарил свою сестру королеву Марию, сидевшую подле него; она же поднялась со своего места и, с покорностью склонившись перед братом в глубоком, исполненным торжественной грации и величия реверансе и обратив свои слова к народу, заговорила так: «Судари, вот уже двадцать три года моему брату-императору угодно доверять мне управление Нидерландами, на что я употребила все мои силы и то, чем наделили меня Господь, природа и благоприятный случай, дабы успешнее справиться с возложенным на меня делом; при всем том, если что-либо мною упущено, думаю, меня можно извинить, ибо и забывчивость, и упущения не таили злого умысла. И однако, если я виновата в чем-либо перед вами, прошу меня простить, а если все же кто бы то ни было из вас не пожелает дать мне прощения, сие меня не столь уж и расстроит, поскольку доволен мой брат, угождать коему — насущнейшая из моих забот и пожеланий». Сказав все это и снова низко склонившись перед коронованным братом, она села на место. Мне передавали, что в ее словах нашли слишком много гордыни и дерзости; тем более при прощании со страной и народом, которым она управляла, следовало бы усладить свою речь, ибо в стране осталось множество опечаленных ее отъездом. Но надо ли ей было о том заботиться, если она желала понравиться своему брату, а не всем прочим и последовать за ним, разделив его молитвенное затворничество? Последний рассказ я слышал от одного дворянина, знакомого моего брата; тогда он был под Брюсселем, где обсуждал условия выкупа моего брата, плененного под Эденом и пробывшего в неволе пять лет в городе Лилле, что во Фландрии. Сей дворянин видел описанное здесь собрание и роскошное зрелище, устроенное императором; именно он мне передал, что многие были втайне уязвлены столь высокомерными речами надменной королевы, но не осмеливались ни словом, ни движением выдать свои чувства, ибо знали, что имеют дело с очень властной дамой, способной, если ее раздражить, перед отъездом хорошенько им отомстить. И вот она освободилась от всех государственных обязанностей и отправилась с братом в Испанию, откуда уже, как и сестра ее Элеонора, никуда не выезжала до самой смерти и умерла, пережив брата на два года, а сестру, более старшую по летам, — на год. И Элеонора, и королева Венгерская прекрасно распорядились своим вдовством. Конечно, Мария пробыла в одиночестве гораздо дольше сестры, ни разу не вступая в новый брак, а Элеонора еще дважды обременяла себя приятными узами: в первый раз — чтобы стать королевой Франции, избрав себе удел достаточно соблазнительный, но более по просьбе и внушению собственного брата, ибо такой союз должен был бы скрепить нетленной печатью мир и передышку в войнах, хотя печать эта и быстро рассыпалась прахом и война вспыхнула вновь — притом с большей, нежели прежде, свирепостью. Но уж здесь-то бедная принцесса оказалась бессильной, ибо сделала что могла; однако ее царственный супруг не желал принимать в расчет ее благих намерений, ибо, как я слышал, поносил и проклинал этот союз.
После ухода от дел королевы Венгерской подле Филиппа, владения которого уже были обложены со всех сторон неприятелем, не осталось ни одной из великих принцесс, если не считать госпожи герцогини Лотарингской, Кристины Датской, его двоюродной сестры, каковую с тех пор именовали не иначе как ее светлость, разделявшей его досуг, когда он оставался в Испании, и весьма способствовавшей блеску придворной жизни, ибо — как я давно заметил, и более достойные, чем я, подтвердили такую мысль — любой двор принца, императора, короля или иного монарха, несмотря на свою многочисленность, мало чего стоит, если не обрамлен и не украшен добавлением придворного штата королевы, императрицы или великой принцессы, благодаря чему его расцвечивает множество дам и девиц.
На мой взгляд, эта принцесса была одной из самых совершенных. Росту высокого и хорошо сложенная, с лицом, привлекавшим красотой и приятностью черт, с изящной речью и особенно с изысканным вкусом в выборе нарядов, она в свое время послужила нашим французским прелестницам образцом для подражания; новую манеру одеваться назвали «лотарингской», у нее заимствовали убранство головы и волос, учились, как выбирать вуаль, — и от сего наши придворные дамы очень похорошели и с нетерпением ожидали каждого нового празднества или торжественной церемонии, чтобы достойно украсить себя и появиться в «лотарингском» одеянии, подобном одеждам ее светлости. А еще у нее были самые красивые руки, какие только можно вообразить; за них ее много хвалила наша королева-мать, сравнивая со своими. Верхом она ездила отменно и держалась с дивной фацией; а еще она позаимствовала у своей тетки, королевы Марии, привычку ездить со стременем, перекинув ногу через переднюю луку седла, меж тем как обычно пользуются скамеечкой, что делает посадку не такой величественной и грациозной; и еще, в подражание своей коронованной тетушке, она выбирала всегда испанских, берберийских и турецких скакунов — причем только весьма статных жеребцов, которые прекрасно смотрятся под седлом; я видел у нее их дюжину — и преотменнейших, так что невозможно было бы выбрать из них лучшего. Тетке она была по нраву, и та ее очень любила как за сходную склонность к мужественным забавам, охотам и прочему, так и за признанную ее добродетель. И, выйдя замуж, Кристина часто ее навещала во Фландрии, как я про то слышал от госпожи де Фонтен; а после того как овдовела — тоже; особенно когда у нее отняли сына и она от огорчения и досады покинула Лотарингию, ибо имела слишком возвышенное сердце. Она избрала себе общество своего коронованного брата и теток, которые приняли ее с великим радушием.
Она тяжело перенесла разлуку с сыном, хотя король Генрих и представил ей какие только возможно извинения и предложил ее щедро одарить. Но на том принцесса не успокоилась; к тому ж, видя, что в наставники ее чаду определили добрейшего господина де Лабрусса, удалив того, кого загодя избрал император, оценивший его еще тогда, когда тот служил при господине де Бурбоне, — благоразумного и достойнейшего господина де Монбардона, француза, воспитанного в кальвинистской вере, в отчаянии она в страстной четверг обратилась к самому королю Генриху (а происходило это в большой галерее дворца в Нанси, где присутствовал весь двор) и с учтивой решимостью, во всем блеске своего великолепия и красоты, еще более привлекательная, чем обычно, подошла к нему без громких восклицаний и не роняя своего величия, однако не забыв перед тем склониться в глубоком реверансе, и, со слезами на глазах, делавшими ее воистину неотразимой, умоляла его и просила учесть, в какую тоску приводит ее разлука с сыном — самым дорогим для нее существом на свете; заверяла, что не заслужила столь суровой кары, ибо ничего не предпринимала, что бы вредило его величеству. Она говорила так проникновенно и учтиво, приводя столь весомые доводы и перемежая их сладчайшими нежными жалобами, что король — по натуре весьма обходительный с дамами — не на шутку расчувствовался, а вместе с ним и все великие и малые, кто оказался возле.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
