Нелегкий порядок, что говорить.
А если вернуться немного в прошлое, в девятнадцатый век, то к вящему ужасу мы увидели бы закрытые, застегнутые до подбородка черные платья, шитые в Вене, хотя там таких, наверное, уже не носили, так называемые muttermörder[133]; такое платье само по себе выражало авторитет и неизбежное неодобрение тетушек, а ведь можно заглянуть и поглубже, еще на век, и еще, не обнаружив и там ничего утешительного, и так вплоть до жилетика из тафты, расшитого золотом, который принадлежал младшей сестре палатина, а ныне в любой день, кроме понедельника, доступен для обозрения в бельэтаже Музея прикладных искусств в Будапеште. Любые детали одежды и даже косметика, от помады Бодицы до румян Жофии Иллешхази, несли на себе печать этой своеобразной семейной метафизики и архаичного этикета.
— Отрекаемся от Сатаны и всех дел его! Отрекаемся! — нараспев и с каким-то ехидством повторяли члены семьи. Шел тысяча девятьсот пятидесятый год, и понятно, о чем они могли думать, произнося эти слова. По воскресеньям или во время крестин мы еще без особого напряжения могли демонстрировать элегантность, скандальную роскошь, гордость, надменность. Века безраздельной власти были еще слишком близки, мы еще ощущали их вкус. А вкус пустоты и ничтожности пока что не ощущали. (Я же не ощущал даже вкуса пустышки, мать настаивала на том, чтобы дети ее выросли в беспустышечной зоне. Так оно и случилось. Пустышка казалась ей чем-то вульгарным, а от всякой вульгарности она, бедная, пыталась нас оградить…)
— Однако две тысячи лет — это две тысячи лет, — удовлетворенно кивали родичи в сторону алтаря, — а за этими красными alles mit allem[134] максимум тридцать лет. Неудивительно, что теперь, как это ни печально и отвратительно, они рубят сплеча — представьте это себе в аристократическом произношении! губят сплеча, и генезис диктатуры пролетариата вам будет понятен, — отчаянно пытаются наверстать упущенное, что немыслимо даже по элементарным правилам арифметики.
Я, совершенно аполитично, хотя по тем временам доказать это было довольно трудно, продолжал орать. К купели меня поднесла тетя Мия, которая от волнения забыла, что я у нее на руках, и уронила меня в бассейн со святой водой. Полное погружение — абсолютно по-протестантски! Алтарный служка выхватил меня из купели и вернул матери, которая, всхлипывая, обняла свое мокрое чадо и прижала его к груди. Поп рассмеялся: он такого еще не видывал, получается, что ребенок теперь — настоящий баптист и в услугах священника не нуждается. Мой отец, будто сторожевой пес, зарычал на него, дескать, он никому не позволит клеветать на сына, обзывая его протестантом.
— Тише, тише, мы в храме Господнем.
Я был полон — неплохое начало — святой воды. Лето стояло жаркое, и купание доставило мне удовольствие.
127
Как-то раз мне пригрезилось (или приснилось), что я расспрашиваю Господа Бога о своем отце. Допытываюсь, вытягиваю из Него, словом, навожу справки. Какой он? Хотелось знать, что он за человек. Быть хоть в чем-то уверенным. Так я проводил время, находясь в животе у Мамочки. Но Господь, сколько я из Него ни вытягивал, никак не мог толком ответить на мой вопрос. Дескать, он не гадалка (кстати, говорил Господь Бог голосом молодого Шинковича). Но ведь я и не спрашиваю о своей судьбе, мне главное — об отце узнать, что он за человек. Тут Господь по-девчоночьи захихикал и сказал: ужели? Насколько я понимаю задним числом, хитрец Боженька говорил со мной в стиле отца — это чтобы я привыкал, наверное. Привыкал к тону. Мне же хотелось, чтоб Он рассказывал безо всяких намеков да экивоков о моем отце и о той самой Венгрии, которую называют Венгрией, хотелось знать, на что я могу рассчитывать.
Так нет же. Он выдвинул предложение, чтобы я представил себе отца. На что я пожал плечами, подумаешь, буря в стакане околоплодной жидкости, как будет, так пусть и будет. Тем не менее Он настоял, чтобы я представил себе отца, нарисовал на холсте своего воображения, слепил из папье-маше и раскрасил. (Так возникла этимологическая связь между папье-маше и моим папашей.) Вырезал из бумаги силуэт a la Goethe. Не бойся Гёте, малыш, он не кусается. Или вот — пластилин! Пожалуй, это самое лучшее. Конечно, конечно, материал не классический. Но насколько он многопланов. Какие возможности! Давай, малыш, лепи, ваяй. Кого? Да отца, кого же еще? На пьедестал его! Изображай его. Фотографируй. Собери по клочкам его фотографии, разодранные твоей матерью, и склей. Когда? Ну, когда-нибудь. В ходе времен.
Делай с него наброски, эскизы, пиши картины.
Мой отец как гравюра, как акварель, как офорт, как карикатура, пейзаж и батальная сцена. Батальная сцена особенно хорошо смотрелась бы в кинофильме, когда в час рассвета суровые всадники показываются в тумане на опушке волос моего отца и с несуетливым достоинством рассредоточиваются по всей необъятной ширине его лба; я осторожно, испытывая не гордость, а ликование, приподнимаюсь в седле Зульфикара, которого подарил мне вельможный Пазмань, умнейший и больших притязаний исполненный кардинал венгерский, подарил из любви и лукавства, что сливаются у него в одном русле — расчета, интриги и неподдельной святой доброты.
128
Ну а это мне не пригрезилось: как-то раз — единственный в жизни раз — мы с ним схватились, как два гладиатора. Не с Пазманем, разумеется, а с моим отцом. Когда? В то время мы еще ходили на матчи «Фради», но уже не вместе. В любом случае, произошло это после Вестфальского мира. Я, задыхаясь, стоял перед ним; он же, дело диковинное, вел себя совсем по-отцовски.
— Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что сможете помешать моим планам! — прошипел я, невольно перейдя с ним на вы. Я только недавно стал обращаться к нему на ты, но если он — просто отец, а я — просто сын, ребенок, то и говорить с ним я буду, как недавно, когда был ребенком. — Вы, папа, хоть на голову встаньте, все равно у вас ничего не получится…
Моя неожиданная решительность взволновала меня самого. Я был относительно мирным подростком, не доставлял никому беспокойства, потому что меня не особенно беспокоили «остальные». Конечно, я был одинок и замкнут, но кто в этом был виноват, не знал. Разговорам обычно предпочитал молчание, отец отвечал мне тем же, на что я реагировал агрессивным безмолвием.
Но теперь старик улыбнулся (некоторое время назад вместо фатера мы стали звать его стариком, он не слишком убедительно притворялся, будто в принципе не одобряет нас, а если и гордится своим новым прозвищем, то по недоразумению), на лбу его сбежались так называемые морщины смеха. Эта подвижность лба, его живость создавали впечатление, что мой отец беспрерывно что-то обдумывал, взвешивал, подвергал сомнению; морщины его выражали предупредительность, а также некий космический скептицизм, который нетрудно было принять за высокомерие.
То же самое я позднее заметил в себе, когда в моих самых дружелюбных, подчеркнуто любезных, а порой даже самых что ни на есть примирительных жестах и фразах проскальзывали отцовская ирония и отстраненность, которые могли смутить или взбесить собеседника, даже если я этого не хотел или хотел чего угодно, но только не этого.
От заметного временами высокомерия отца, от его молчаливого псевдовсезнания я готов был на стену лезть (но не лез); я не замечал, что вынуждаю его к этому своим поведением: когда я не приставал к нему, он никогда таким не был. Он становился таким, только когда я пытался вызвать его на откровенность, заставить раскрыть свои козыри. Но он ничего раскрывать не хотел. Или не было никаких козырей. Или были, но не только у него, но и у меня, и когда он пытался раскрыть свои, я этого даже не замечал.
— Ты делаешь все, чтобы осложнить мне жизнь! — с юной горячностью и некоторым страхом бросил я ему в лицо. И сам изумился своей горячности. Казалось, что это кричал не я. Но это был я. С отцом вообще невозможно было скандалить в классическом смысле слова; во-первых, в нем тут же пробуждался дедушкин ледяной аристократизм, скандалить — это плебейство, и человек, вздумавший поскандалить, мгновенно и добровольно, по первому движению бровей, солидаризировался с этой позицией, а во-вторых, он вообще избегал конфликтов, уворачивался от них, едва заметно покачивал головой, на висках появлялись гусиные лапки — морщинки усмешливого веселья, глаза его вспыхивали, обозначая улыбку, и он деликатно уходил в сторону.
(Он и с матерью ссорился очень редко. Даже когда он пошел вразнос, начал пить — «пил как лошадь» — и пропадать неизвестно где. Конечно, это зависело и от матери, которая и хотела, и не хотела знать то, о чем ей было известно и без того и о чем она знать не хотела.
Наша сестренка нашла тонкую светлую ученическую тетрадь. Замызганную, выцветшую от солнца, в кляксах. На изделии бумажного комбината Фюзфё, розничная цена 0,50 форинта, детским почерком кого-то из нас написано и тут же зачеркнуто: «Тетрадь для изложений». На задней стороне обложки отпечатан венгерский алфавит от Аа до Zszs и знаки пунктуации:.?!:-«» а ниже — императивная рекомендация школярам: «Любая письменная работа должна быть написана аккуратным четким красивым почерком! Будапешт, 4 сент. 1963 г.»
