С безропотным взглядом он встречает депутацию от партии анархистов – в чёрных блузах, с чёрными галстуками. Они явились не с просьбой, а с требованием. Керенский с осторожной мягкостью напоминает им о Кропоткине. Их требование решается компромиссом, они уходят удовлетворённые.
Туркестанская делегация – сарты в тюбетейках, текинцы в чудовищных шапках из чёрной овчины. Керенский немедленно удовлетворяет их просьбу.
Представителю уезда делает мягкое внушение, что ввели у себя «сверхреспублику» и не выполняют распоряжений из центра… Трудно быть министром революционной России, не завидуйте ему…
… На приёме сотрудников заявил: «До сих пор эта высокая обязанность превращалась слугами старого режима в издевательство над правом… Даю вам слово, что когда я оставлю пост министра – ни один злейший враг России не осмелится сказать, что во время управления Керенского право и законность оставались пустым словом. Моя программа коротка для изложения и титанически громадна для осуществления…»
… Семижильный он? Старый режим оставил Монблан несправедливостей. И теперь, когда можно открыть клапан – тысячные толпы устремились к Керенскому, именно к нему! Пришла одна дама и жалуется, что муж хочет бросить её…
Теперь вы представляете, какую гигантскую работу делает гражданин Керенский? Не только днём принимает – и ночью. Необходимые приёмы назначаются в 11, 12, даже в час ночи. Доклады ближайших сотрудников происходят за завтраком, за обедом и даже у постели министра. Рабочий день в 16 часов кажется ему недосягаемым идеалом. Революция не щадит своих любимцев, она жжёт пылающие факелы с обоих концов.
… Не жалея, сжигает себя на громадной работе. Явился в министерство, устало сел и сказал стоящим в почтительности чиновникам: «Простите, но я две ночи не ложился.»
… Нередко ночует в министерстве, чтобы с раннего утра приступить к текущей работе… Сколько работает Керенский? Точнее сказать: 24 часа в сутки за вычетом, что нужно урвать на сон, на еду, лишь бы не упасть на ходу. В огромных покоях из-за каждой колонны ещё выглядывает призрак Щегловитова. Трудно поправить, что тут наделали за несколько десятилетий. «Керенский идёт!» Вот он появляется с обычно усталым лицом. На нём – всё та же куртка, знакомая публике.
… В зал входит – нет, вбегает – господин среднего роста, бритый блондин, коротко стриженный, в рабочей чёрной куртке. Он весь – порыв, непосредственность, страсть. За ним едва поспевает молодой адъютант, офицер с аксельбантами. Гром аплодисментов! Это – наш Керенский! Он – на эстраде, гром не умолкает. Властный трибун! Он любит толпу – и любим ею.
… Его великодушное, насквозь проникнутое благородством, корректное отношение к побеждённым врагам.
… Фотография не в силах передать его. Выражения и даже цвет его лица быстро меняются от душевных переживаний: стареет и молодеет, темнеет и светлеет – в зависимости от фактов русской революции.
… О последнем покушении на свою жизнь забыл рассказать даже своей жене Ольге Львовне. И когда она деликатно упрекнула его – сказал: «Всего не упомнишь. Ведь это пустяки. Теперь так много стало сумасшедших.»
… Митя Алимов, обласканный в семье Керенского, обнаружился в Саратове как провокатор. Дал телеграмму министру юстиции: «расстреляйте, раскаялся». Керенский ответил: «Если можно – освободите, он в своей совести найдёт свой суд.»
… Когда говорит – часто опускает глаза. Будто углубляется в себя и в горячем сердце находит прекрасные слова, и в душе, чистой и пылкой, чреватые событиями мысли… Он скажет историческое слово, и слово это запомнится летописцами.
… Когда он говорит – жутко смотреть на него. Он говорит как сомнамбула, полузакрывает глаза и словно глядит внутрь себя, словно прислушивается к тайному внутреннему голосу. Этот невидимый голос есть голос революции. Революция служит Керенскому нимфой Эгерией.
(«Русская воля»)
… «Со сторожами здоровался за руку!» – изумлённо шепчутся чиновники Сената о Керенском. Его чёрная куртка резко выделяется на фоне сенатского великолепия… Министры все поднимают правые руки и стройным хором повторяют за сенатором Врасским слова присяги правительства. Затем подписывают клятвенное обещание. Для Керенского не остаётся места на этой стороне листа – и он «перевёртывает новую страницу истории».
… Кристально-чистый, честный, искренний, мягкой души, скромный и деликатный до застенчивости. Страстный самоотверженный борец за народное счастье, ничего для себя, всё для народа, – умеет заглянуть в самую душу его, всколыхнуть своими речами всё таящееся, великое и святое, слиться с народной душой в творческом процессе… Наш гражданин-кузнец, выковывающий республиканскую Россию.
… Есть что-то в его характере, пылающем и прямом, что даёт веру его словам. В него вложено чувство природной справедливости. Пусть она трепещет в нём, пусть она кричит, а не говорит.
(В. Розанов, «Новое время»)
… Министр правды и справедливости. Первый народный трибун-социалист, народный друг. Символ нашей благородной революции. Тысячи людей несут к нему свою радость. Незабываемая любовь пылкого сердца России…
Его, как первую любовь,России сердце не забудет.
… Его образ всенародно опоэтизирован.
… Стал красным солнышком русского народа.
… Его имя должно быть золотыми буквами высечено на скрижалях истории. Если бы не он – мы б не имели того, что имеем.
587
Отец сегодняшнего капитана Василия Фёдоровича Клементьева был крепостной в Новгородской губернии. Подростком научился он самоучкой читать, писать и четырём действиям. Помещик сдал его в рекруты как неженатого. Всем им, рекрутам, приёмщики обрили полголовы, чтоб не сбежали, а сажая по телегам, ещё забили ноги в деревянные колодки и заперли колодки на замки. Так началась служба Фёдора Клементьева царю-батюшке.
Через сколько-то лет он свалился с коня на учении и стал годен только к нестроевой. Тогда отправлен в команду нижних чинов бобруйского военного лазарета, где за грамотность назначен фельдфебелем. Тут женился он на мещанке из города Игумена, домашней прислуге со следами оспы на лице, и пошли у них девятеро детей, из которых трое умерло во младенчестве. Местились же они тогда в казематном казарменном помещении крепостного госпитального здания, в комнате на два окна и разделённой перегородками на четыре клетушки. Оттуда и помнил Вася своё детство.
Уже позже отец, после 25 лет сверхсрочной службы, был уволен в отставку с золотой медалью «за усердие» и тысячью рублей пособия и сумел купить на комендантской мызе дом в четыре окна. Сам же стал сторожем в банке с жалованьем 10 рублей в месяц, но имел при вешалке чаевые. Год переезда на новую квартиру особенно запомнился Васе ещё тем, что в те месяцы было всенародное радование в честь преподобного Серафима Саровского, все заказывали его иконы, а в день прославления – 19 июля, никто не знал, что это годовщина будущей великой войны! – несли иконы в храм, как куличи на Пасху, со слезами пели «преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас!», а заодно с тем любили и императора, чей портрет душевно был вывешен едва ли не в каждом доме – таких, как семья Клементьевых.
Вася окончил церковно-приходскую школу, потом начальное, потом городское училище, освобождён от трёхрублёвой платы как из семьи обременённой и за то, что хорошо учился. Старшие сестры тем временем выходили замуж, старший брат кончил юнкерское училище, а перед Васей, как перед каждым юношей, все пути ещё были равно темны и возможны. Товарищ по городскому училищу Айдик Лившиц увлёк его в нелегальный кружок. Кружок назывался «Самообразование», но всем членам выдали оружие, Васе – стальную дверную пружину, на одном конце приварена свинцовая шишка, так что легко убить человека. В том же кружке был и сын жандармского вахмистра – да и годы были самые революционные. Был у них и «технический вождь», товарищ Абрам. Партийные встречи они устраивали под видом вечерних гуляний на главной улице Бобруйска между двумя знаменитыми аптеками. А одна их сходка в еврейском домике, вросшем в землю, была окружена. С улицы стали жандармы, они бы арестовали, но зады оцепили городовые – и туда, измешивая весеннюю грязь, козий и человечий навоз, кружковцы выбрались и были добродушно пропущены городовыми. Вскоре арестовали двоих из военно-фельдшерской школы, по городу пошли пересуды о «социал-изменщиках», мать нашла васину гирю, – и он должен был отнести её назад товарищу Абраму, который был возмущён отступничеством. Так, лишь случайно, не пришатнулась васина жизнь к революции. И ещё, лишь по знакомству, удалось ему получить свидетельство о благонадёжности, без которого не открылся бы путь в юнкерское училище.
