Меня, как говорится, Бог миловал и куриной слепоты я избежала. Можно заподозрить меня, пожалуй, в суеверии, что ли, но я твердо верила, что передо мной лежит лишь один путь: никогда не выгадывать — не искать спасения путем хитрости и лжи, поступать только так, как это одобрил бы мой отец, человек бескомпромиссной порядочности, и, что бы со мной ни случилось, воспринять это как волю Божью, а она во зло обратиться не может.
Так много значит — не испытывать сожаления о прошлом: «Ах, зачем я так поступила, а не иначе?» И не трепетать перед будущим: «Что сделать, чтобы избежать страдания, чтобы облегчить свою судьбу?»
Это залог морального здоровья, и рикошетом это помогало мне выжить в самых тяжелых условиях. Не знаю, как и почему, но тяжелых, необратимых форм авитаминоза я избежала.
Мука и мука
Настал день, когда я заметила, что у раздаточного окна не толпится народ. Никто не толчется у хлеборезки в ожидании появления бригадира с птюшками (пайками хлеба). Я поняла, в чем дело: на складе нет продуктов. Ничего нет! Ни муки, ни соли, ни озадков (отбросов зерна). Даже капустных кочерыжек, обгрызенных и потоптанных скотом с осени, замерзших и перезимовавших в поле под снегом, и тех больше нет! Пусть это и не питание, но все же их выкапывали из-под снега, рубили топором, превращая в щепу, заливали водой и варили — вода хоть пахла капустой, а сердцевину можно было жевать.
Но все окончилось. Ничего, кроме кипятка…
С 13 по 15-е апреля у нас во рту ничего не было. Тут я убедилась, насколько Вайсман был прав. Два-три дня без пищи — и фитиль умирает. Сколько несчастных доходяг, которые еще кое-как тянули, за эти три дня шагнули через барьер обратимости! Кое-кто умер сразу, иные, даже когда им дали сравнительно лучшее питание, подняться не смогли.
Вот когда я поняла, что рассказ о том, как здесь, в этом самом лагпункте, вымерли все до последнего человека те две тысячи китайцев, перешедшие границу в поисках спасения во время заварухи на Китайско-восточной железной дороге — это не плод больной фантазии и не горячечный бред. Тут же умерли испанцы, спасавшиеся от Франко. Одного я еще застала — звали его Сергей, настоящего имени не знаю, и родом он был из Барселоны. Те, что умирали теперь, были главным образом из улова 1937 года, но было немало и «молодежи» — из Крыма, с Украины, а в конце мая стали поступать новые кадры — из Ленинграда.
Но на этот раз наш час еще не пробил — стрелку роковых часов остановила мужественная женщина, принадлежавшая к отнюдь не геройскому племени колена Израилева, — врач Сарра Абрамовна Гордон, недавно назначенная начальником медсанчасти. Не подчиняясь начальнику лагпункта Лопатину, она — в самое бездорожье — отправилась верхом в Томск на лагерном коне-доходяге, который обычно возил только покойников на наше кладбище, вернее — на наш лагерный «скотомогильник».
Все собрались на холме возле водокачки, чтобы посмотреть, как Сарра Абрамовна, всю жизнь прожившая в Москве, первый раз за всю свою карьеру поедет верхом.
И было на что посмотреть!
Кляча по упитанности соответствовала нашему стандарту, а в Сарре Абрамовне было добрых шесть пудов весу! К тому же дорога была жуткая — набросанные поверх трясины бревна. И летом там было не ахти, а теперь…
Мы с замиранием сердца смотрели, как отправлялась в путь наша последняя надежда: кляча шаталась из стороны в сторону, оступаясь на бревнах, которые под ней шевелились, как живые. Сама Сарра Абрамовна колыхалась, как аэростат. Вслед ей неслись все наши молитвы и благословения. Доедет или не доедет? Добьется ли помощи?
Может быть, не следует лишать Сарру Абрамовну лаврового венка героини, но «правда, Платон, мне дороже…»[27] Спасая нас, она спасала и себя. Ее муж был репрессирован в 1937 году. Она избежала участи члена семьи врага народа и, не ожидая, пока «хозяева» передумают, покинула Москву, сама завербовалась врачом в эту систему ИТЛ и вот уже шестой год из кожи лезет, работая в самых захолустных лагерях, стараясь искупить вину ни в чем не повинного мужа. Но у нас ни на прощение, ни на искупление надеяться нельзя, и на ней все равно лежит клеймо жены врага народа.
Что же получилось бы в случае массовой гибели чуть ли не всего населения лагеря: пришлось бы признать преступную халатность начальника лагеря, члена партии, или вредительство врача — жены врага народа?
И все же Сарра Абрамовна до Томска (35 верст по качающимся бревнам!) добралась, и в тот же вечер из поезда, который лишь замедлил ход, выбросили несколько мешков муки.
Доставили мы их вручную на жердях, так как наша кляча еще не вернулась. Не так-то легко было найти полтора десятка таскальщиков, способных хоть свои-то ноги таскать! А ведь тут надо еще семь километров мешки тащить.
Разумеется, «без Грыця и вода не святыця», и без меня дело не обошлось, ведь набирали добровольцев. Могла ли я отказать себе в удовольствии вечерней прогулки, хоть и под конвоем, но под чистым небом?
Нужно сказать, что у конвоиров хватило ума не запрещать нам поесть муки, наоборот: один мешок специально для нас развязали и разрешили нам съесть целую пригоршню муки. И еще в пути дали немного — иначе доходяги самовольно растерзали бы мешок, нажрались и, пожалуй, околели бы.
Не забыть мне, какие были на следующий день рези в животе! Но надо ли удивляться тому, что голос рассудка молчал?
К слову сказать, я и тут учудила — все несли вчетвером один мешок, я же перла мешок сама, сделав из жердей волокушу.
Первая выпечка хлеба нам не досталась. Несмотря на весь конвой, озверевшие от голода люди ринулись на фургон, везший хлеб, изломали его и чуть не растерзали и конвой, и нашего Росинанта. И откуда у полупокойников прыть взялась?
Веселый Первомай
Вот уже месяц я здесь, в этом лагере. Месяц — изо дня в день, без отдыха, без выходных — выжигаю я на кедровых досках картины. Кроме своей работы, выполняю и норму Прошина — портсигары, чтобы он мог к 1 мая нарисовать ковер для кого-то из начальства. Заруцкий меня торопит, ведь кроме моей работы — картин (которую я выполняю на 700 %), он хочет подарить всем нашим начальникам картины, а женам начальников — шкатулки.
От дыма дерет в горле и слезятся глаза, но не беда: предстоят два выходных, 1-е и 2-е мая, и я смогу посидеть на солнышке, подышать чистым воздухом. Отдохнуть!
Работа закончена. Уф! Как я старалась, чтобы справиться с такой перегрузкой! Слава Богу, сделала все…
Проглотив свою баланду, устраиваюсь на штабеле досок возле выжигалки. Солнышко заходит, и его последние, косые, ярко-желтые лучи создают иллюзию тепла. У меня в руках кедровая веточка. Я с наслаждением ее нюхаю. Запах хвои усиливается запахом смолистых досок, и стоит закрыть глаза, как в памяти встают бескрайние леса Сибири — те места, по которым я в прошлом году шагала. Шишкинские пейзажи… А вот и еловые леса Карпат, охотничий павильон Франца-Иосифа и те далекие счастливые дни, когда мы лазили по горам с Ирой. Сколько там было земляники.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
