В конце недели Лиз получила низкооплачиваемую должность в маленьком сиротском приюте. Работа требовала выдержки и терпения. Сестра Елена, монахиня, возглавлявшая приют, приказала ей коротко остричь ногти. Девушку облачили в белый халат, белую косынку и туфли без каблуков. Взглянув в зеркало, Лиз с трудом узнала себя, поправила выбившиеся из-под косынки волосы и вслед за сестрой Еленой прошла в большой зал, где играли дети. Одни лепили из глины, другие рисовали, а самые маленькие что-то строили из кубиков.
— Бедняжки лишены родительской любви и тепла, — тихо говорила Лиз монахиня. — У других детей есть отцы и матери, братья и сестры, а у этих — никого! То, что мы им дадим, они запомнят на всю жизнь.
Тридцать пар глаз настороженно уставились на Лиз, и слезы затуманили ей взор. Чему она может их научить? Сама запуталась, сбилась с пути. Лиз рассчитывала найти утешение и покой среди невинных детишек. Они взирали на нее с мольбой. «Наше будущее в твоих руках, дай нам любовь, которой мы не знали», — читала она в этих глазах.
Лиз справилась с волнением и сказала:
— Сестра, вы делаете большое, благородное дело. Я буду стараться, ничего не пожалею.
Но уже к концу первой недели Лиз была близка к отчаянию. Дети словно ощетинились, не слушались ее, грубили. Она подумывала о том, чтобы вновь обратиться к миссис Кимани, но не хватило духу.
Прошел месяц, и дети привыкли к Лиз. Их трогательная привязанность обезоруживала девушку. Малыши так нуждались в ней! Она молила бога дать ей силы.
В середине июня Лиз вдруг слегла. Сестра Елена заботливо ухаживала за ней. Но прошел день, другой, девушке становилось все хуже, пришлось отвезти ее в больницу.
В больнице она провела три беспокойные ночи. Лишь на четвертый день Лиз стало лучше, и монахине разрешили навестить больную. Сестра Елена сжала ее ладонь в своей и отвернулась.
— Элизабет, доктор сказал мне, что у тебя будет ребенок.
Сердце молодой женщины учащенно забилось, ее бросило в жар. Неужели она беременна? Монахиня поглядела на нее с упреком. «Одним сиротой станет больше!» — говорил этот взгляд.
К тому времени, когда Лиз выписали из больницы, она уже приняла решение. Рано или поздно ее прогонят из приюта. Жених не простит, да и домой, к родителям, она не посмеет вернуться. На работу беременных не берут. Внезапно в памяти встало лицо Ами Джимбо. Впервые она подумала о ней. Счастливая, довольная, обеспеченная — полная противоположность Лиз! Нет, это несправедливо. Джимбо, который так бессердечно поступил с ней, обрек ее на позор и нищету, собственной жене, наверное, кажется ангелом!..
После обеда, уложив детей, Лиз отправилась в парикмахерскую.
— Глаза у вас блестят. На свидание собираетесь? — спросила мастерица, делавшая ей укладку.
— Да, — шепотом ответила Лиз, откинувшись в кресле и зажмурившись.
— Вы красавица — ему повезло!
— Спасибо. Он тоже очень красивый и добрый.
Ее резанула горькая ирония собственных слов.
Вечером Лиз объявила Елене, что проведет выходной день у родственников. Попрощавшись с монахиней, она пошла на автобусную остановку.
Дома у мистера Джимбо никого не оказалось — уехали, наверное, кататься с детьми, а слуг отпустили.
Лиз стояла у калитки, пока у нее не окоченели на ветру ноги. Собирался дождь. Во дворе рядом с гаражом она заметила сарайчик. Дверь в него была открыта. Вытащив из сумки блокнот, она написала на листке: «Приехала повидаться с вами, на улице холодно, решила подождать в сарае. Элизабет». Записку прикрепила к дверной ручке.
Семья Джимбо вернулась домой на закате.
— Кто-то был у нас, — сказала Ами, развертывая записку. Потом прочла ее вслух. Мистер Джимбо выхватил записку из рук жены. Он хотел что-то сказать, но изо рта вырвались лишь несвязные звуки. Он метнулся к сараю. Жена и дети недоуменно глядели ему вслед.
Джимбо распахнул дверь, ноги у него подкосились. Лиз раскачивалась в петле из красного шарфа.
— Скорее, Ами, звони в полицию. Несчастный случай!
«Я тут ни при чем, мне нечего бояться, — лихорадочно думал Джимбо. — Только не отразилась бы эта история на делах фирмы!..»
Узнав о смерти Лиз, сестра Елена отнесла в полицию ее записную книжку. И хотя церковь осуждает самоубийц, монахиня искренне скорбела о несчастной девушке, запутавшейся в цепкой паутине жестокого города.
Луис Романо
Цирк
Луис Романо (полное имя — Луис Романо де Мело) — зеленомысский писатель. (Род. в 1922 г.) Образование получил за границей. Этнограф, культуролог. Пропагандист зеленомысской литературы и креольского языка. Пишет на португальском и креольском языках. Автор сборника стихов «Климат» (1963), книги критических эссе «Контакты» (1954–1970), сборника стихов и рассказов «Чернота» (1973). Советскому читателю известен по отрывку из романа «Голодные» (1962), напечатанному в 1974 г. в книге «Дневная звезда» (Восточный альманах, вып. 2).
Сгрудившись в кучку, словно стадо быков, законтрактованные на принудительные работы жители Островов толпились на окраине Города, во дворах складских помещений, принадлежащих Компании. Люди ожидали парохода, который должен был увезти их к берегам Африки.
Горожане облепили чугунную решетку, огораживавшую внутренние дворы, и, сгорая от любопытства, смотрели на оборванных, истощенных людей, своих собратьев, столь резко отличных от них привычками, поведением, говором, а главное — условиями жизни.
Приходили важные господа с золотыми цепочками на поясе, белые и мулаты, местные и приезжие. Были тут дамы, разодетые по последней моде. Обмахиваясь надушенными платочками, они часами разглядывали толпы приезжих и не переставали удивляться худобе этих живых скелетов. Дамы указывали на них пальцами и шептали: «Ах, бедняжки!» Потом садились в автомобили, нюхали для успокоения нервов флакончики с солью, и тут же их мысли принимали другое направление. Их ждали новые заботы: ужин у англичанина, импровизированная вечеринка в Замке, карточная игра… Им предстояло вечером пить шампанское и золотистые вина, назначать свидания… Так и тянулись эти праздные будни, оживляемые интригами да супружескими изменами, с начала и до конца года.
В те дни по Городу бродил поэт-мизантроп, не избалованный славой, не блещущий изысканными манерами. Его мало кто принимал всерьез. Поговаривали даже, будто он какой-то чудак. Поэт шел один, под мышкой у него была тетрадь со стихами, он направлялся к берегу моря, чтобы почитать их вслух. Те, кто проходил по приморской аллее, видели, как он читает стихи, обращаясь к волнам, ведь у образованных сограждан поэзия его не находила отклика. В последнее время поэт казался особенно угрюмым, и даже силой его нельзя было оттащить от ворот складских помещений. Звали его Африканцем. Ходили слухи, что он готовит книгу стихов и хроники о бедственном положении креольского народа.
Наблюдая спектакль, который власти устроили с законтрактованными, Африканец отводил душу в нескончаемых монологах, обращенных к волнам, и взывал о сочувствии к землякам, негодуя, что никому и в голову не приходит вступиться за несчастных, поинтересоваться нуждами этого огромного людского стада, покидающего отчий край лишь потому, что их гонит засуха, самая горестная и тяжкая беда, обрушивающаяся на Острова. Он возмущался тем, что ни в ком не пробудилась совесть и никто пальцем не шевельнул, чтобы помочь сотням бедняков, припертых к стене голодом и нищетой, повинных лишь в одном — в естественном желании жить. Сытые, равнодушные люди глазели на них, словно это было представление в цирке, где множество статистов принимало участие в омерзительном фарсе тщательно скрываемой нищеты. Да, это и в самом деле был фарс, и, по мере того как он разыгрывался, все отчетливее проступало равнодушие зрителей, не способных задумываться, не умеющих ценить по достоинству человеческую жизнь. Как вообще может существовать на свете нищета, если автомобили привозят на пляжи и банкеты столько бездельников?! Если чуть ли не ежедневно устраиваются балы, где дамы блистают роскошными туалетами, а приключения их с каждым разом становятся все более рискованными, ведь жизнь аристократов в Городе вообще представляет собой лишь серию разнообразнейших авантюр! Как может существовать на свете голод, если количество блюд за столом во время пирушек и кутежей определяется количеством и сортом вин, а деликатесы испускают умопомрачительный аромат?! Фарс! Все это магия превосходно разыгранного Временем фарса, в котором участвуют людское равнодушие и страсть к наживе. Это было еще одно приятное развлечение для господ, еще одна забава для дам, таких изнеженных и хрупких, с вечной головной болью и органическим отвращением к бедности. Зато перед тем, как отправиться на свидание, они никогда не забывали накрасить губы и, следуя требованиям обезумевшей моды, надеть откровенно подчеркивающее пышность форм платье.
