«Что же ты ропщешь? — говорил Мортон, охваченный восторгом и грезя вслух. — К чему сердиться на скалы, останавливающие твой бег на какое-нибудь мгновение? Впереди — море, оно примет тебя в свое лоно. И у человека впереди — вечность, и она его примет после того как он завершит свой беспокойный и торопливый путь по долине времени. Как твое бессильное беснование — ничто по сравнению с могучими валами безбрежного океана, так и надежды, заботы, страхи, радости и печали — ничто в сравнении с тем, что будет нас занимать в течение страшной и бесконечной чреды веков».
Размышляя таким образом, наш путник миновал это унылое место. Холмы, отойдя от речки, образовали небольшую зеленую долину; здесь он увидел крошечное хлебное поле и хижину, стены которой возвышались над землей на какие-нибудь пять футов. Ее соломенная крыша, позеленевшая от времени, плесени и пышно разросшейся сочной травы, кое-где пострадала от двух коров, которых манила эта аппетитная зелень, отвлекая порой от более естественного и законного пастбища. Безграмотная, кое-как намалеванная вывеска оповещала путника, что тут он сможет и сам закусить, и покормить лошадь, и, несмотря на убогий вид хижины, это предложение не могло не казаться заманчивым, принимая во внимание пустынность и дикость тропы, по которой, направляясь к хижине, двигался путник, и высокие голые горы, в гордом отчаянье высившиеся за этим убежищем.
«Именно в таком месте, — подумал Мортон, — и подобает жить доверенному лицу Белфура Берли».
Подъехав к хижине, он заметил сидевшую на ее пороге хозяйку — до этого она была от него скрыта огромным, пышно разросшимся ольховым кустом.
— Добрый вечер, матушка, — сказал путешественник, — это вы миссис Мак-Люр?
— Элизабет Мак-Люр, сэр, обездоленная вдова, — услышал Мортон в ответ.
— Могли бы вы приютить у себя на ночь путешественника?
— Пожалуйста, сэр, если вы удовольствуетесь вдовьим хлебом и солью.
— Я был солдатом, добрая женщина, — сказал Мортон, — и довольствуюсь малым.
— Солдатом, сэр? — переспросила старуха. — Дай вам Господи более праведное занятие.
— Но эту профессию считают почетной, матушка. Надеюсь, вы не станете думать обо мне дурно только из-за того, что она была и моею.
— Я никого не сужу, сэр, — ответила женщина, — к тому же по вашему голосу чувствуется, что вы порядочный человек. Но я видела столько зла, содеянного в этой стране солдатами, что даже довольна, что не вижу всего этого незрячими моими глазами.
Только теперь Мортон заметил, что перед ним слепая.
— А не причиню ли я вам беспокойства? — сказал он сочувственно. — Заниматься вашим делом с такою болезнью, должно быть, трудно.
— Нет, сэр, — ответила старая женщина, — дома я хожу почти свободно, да мне еще девочка помогает, а за вашей лошадкой присмотрят драгуны, когда вернутся с объезда, и это будет стоить сущие пустяки. Они теперь стали повежливее, чем прежде.
Мортон сошел с коня.
— Пегги, птичка моя, — проговорила старая женщина, обращаясь к девочке лет двенадцати, появившейся в этот момент перед ними, — отведи лошадь этого джентльмена в конюшню, отпусти ей подпругу, разнуздай и дай ей сенца, пока не вернутся драгуны. Пожалуйте, сэр, входите, — продолжала она, — хоть дом мой и беден, но зато чист.
Мортон вошел вслед за ней в хижину.
ГЛАВА XLII
И так говорила старушка мать,
А слезы — ручьем из глаз:
«На эту охоту, Джонни, сынок,
Пошел ты в недобрый час».
Старинная баллада
Войдя в хижину, Мортон увидел, что старая хозяйка сказала правду. Внутри хижина была много лучше, чем можно было ожидать по ее наружному виду. Здесь было чисто и даже уютно, особенно в средней комнате, в которой, как сказала хозяйка, ее гостю предстояло поужинать и провести ночь. Ему подали еду, какая нашлась в трактире, и хотя есть ему не хотелось, он согласился поужинать, чтобы завязать разговор. Несмотря на свою слепоту, старушка сама прислуживала ему за столом и как будто инстинктом находила все, что ей требовалось.
— Есть ли у вас еще кто-нибудь, кроме этой славной девочки, чтобы обслуживать постояльцев? — начал Мортон.
— Нет, сэр, — ответила старая хозяйка, — я живу одна, как вдовица из Сарепты Сидонской. Здесь места пустынные, проезжих немного, я не привыкла держать прислугу. Когда-то у меня было двое пригожих сыновей, которые присматривали за всем. Но Бог дал, Бог и взял, да святится имя его! — продолжала она, подняв свои незрячие глаза к небу. — Прежде я была побогаче (то есть в отношении земных благ), даже после того, как потеряла моих сыновей, но это было до последнего переворота.
— В самом деле, — сказал Мортон. — А вы пресвитерианка, голубушка?
— Да, сэр, и возношу благодарность за свет божественной истины, который повел меня по праведному пути, — отвечала хозяйка.
— В таком случае, — продолжал гость, — революция принесла вам только хорошее.
— Если она принесла хорошее нашей стране, — ответила старая женщина, — и свободу исповедания, как велит совесть, то неважно, что именно принесла она бедному слепому червю вроде меня.
— Но все же, — заметил Мортон, — чем она могла вам повредить?
— Это долгая история, сэр, — ответила со вздохом хозяйка. — Поздно ночью, за шесть недель или около того перед битвой у Босуэлского моста, один молодой джентльмен остановился у дверей этой убогой хижины, изнуренный и истекающий кровью от ран, бледный и измученный скачкой, и его лошадь еле передвигала ноги: за ним гнались по пятам, и он был одним из наших врагов. А что я должна была сделать? Вы сами были солдатом и, верно, скажете, что я просто-напросто глупая старая женщина, но я его накормила, перевязала ему раны и скрывала у себя, пока не миновала погоня.
— Но кто, — спросил Мортон, — смеет вас осуждать за это?
— Не знаю, как вам ответить, — сказала слепая. — Кое-кто из наших людей сердится на меня. Они говорят, что я должна была с ним поступить, как Иаиль поступила с Сисарою. Но ведь я не имела повеления Господа проливать кровь человека, а спасти мне его подобало, как женщине и христианке. И потом, они говорили, что у меня нет чувства материнской любви, раз я спасла того, кто принадлежал к шайке разбойников, зверски убивших обоих моих сыновей.
— Как это зверски убивших?
— Да, сэр, хотя, может, вы и назовете это иначе. Один из них пал с мечом в руке, сражаясь за поруганный ковенант, а другой… о, они схватили его и расстреляли на лужайке у нашего дома, на глазах его матери! Мои старые глаза ослепила вспышка от выстрелов, и, мне кажется, они стали слабеть с этого ужасного дня, а горе, и разбитое сердце, и слезы, которые не высыхали, еще больше помогли моему недугу. Но увы! Если бы я предала молодую кровь лорда Эвендела мечу его беспощадных врагов, я все равно не воскресила бы ни моего Ниниана, ни моего Джонни.
