— Нет, Лодвин. Остановись. До того было хорошо, но про короткий путь не надо. Ты должен донести историю до слушателя, а не толковать её.
Второй голос был сухим и картавым, неприятным, и хуже того — он прервал историю, которую Марвин любил больше всех других, и это было просто возмутительно. Он набрал было воздуха в грудь, чтобы заявить об этом неведомо кому — да хоть бы и человеку, рубившему лёд! — но неожиданно понял, что уже говорит, да не просто говорит — отвечает на вопрос, которого не слышал и не помнил.
— …на минуту. Только одну минуту. Это святой храм, ведь так? Святое место?
Он понял, что это его собственный голос, и затряс головой, потрясённый тем, что не может контролировать свою речь. Мир вокруг прояснился, и Марвин увидел перед собой внимательные сочувствующие глаза. «Карие, — тупо подумал он. — Не голубые. И лёд… где же тут лёд?»
— Вы хотите похоронить дитя?
Марвин с ужасом уставился на младенца, которого сжимал в руках. Он чуть не потерял сознание от мысли, что собственноручно удушил ребёнка, потом подумал, что наследник не выдержал пути, и потом только понял, что ребёнок дышит. Но был он таким тихим, посиневшим и сморщенным, что понять это сразу было не так-то легко, если не чувствовать тепла его тельца.
— Освятить, — выдавил Марвин, изо всех сил пытаясь удержать сонм полубезумных мыслей, вертящихся в голове и на языке, и говорить только самое важное. — Освятить его надо.
Священнослужитель посмотрел на ребёнка внимательнее, потом кивнул.
— Вы правы. Дитя не должно отойти в объятия Единого неосвящённым. Вы можете свидетельствовать?
Марвин молча провёл ладонью по лицу. Это было больше, чем просто ответом, но священнослужитель вряд ли понял, только кивнул снова.
— У меня сейчас как раз есть время до утренней службы. Идёмте со мной.
Потом снова был туман. Марвин помнил мальчика со звонким ровным голосом и крепкими крестьянскими руками, который хотел забрать у него ребёнка, но Марвин не отдал. Ещё помнил проплешины на макушке священнослужителя, и его руки тоже — широкие, как лопата, в бурых пятнах коросты. Ещё помнил, как его спросили, не патрицианец ли он сам, и он, поразившись вопросу, яростно затряс головой, и только когда ритуал уже начался, сообразил, что это из-за плаща Лукаса. Временами ему казалось, что священнослужитель — это и есть Лукас, и что мальчик-слуга говорит голосом Лукаса, и ещё кто-то говорит с ними хором, а потом Марвин опять увидел того мерзкого старикашку с острыми зубами и услышал пронзительное хихиканье, и, слыша его, прижимал к себе своего будущего короля так крепко, что священнослужитель попросил его не сдавливать ребёнка.
А потом он спросил:
— Каким же именем нарекаешь его?
И Марвин не сразу понял, что вопрос обращён к нему.
Он долго смотрел на сморщенное личико младенца, на лоб, помазанный кровью священнослужителя и талой водой. Ещё там была грязь, и Марвин не знал, то ли она и прежде была, то ли чашу для святой воды чистили плохо и грязь попала в воду со дна.
Священнослужитель дважды повторил вопрос, прежде чем Марвин ответил:
— Паттерик.
И у него возникло всеобъемлющее, очень спокойное и полное уверенности чувство: самое важное, что мог и был должен, он совершил.
Закончив ритуал, священнослужитель послал мальчика за колодезной водой для омовения рук, а Марвину сказал:
— Вы тоже больны. Я могу предложить вам наш скромный кров для восстановления сил. И, если хотите, позже помогу похоронить дитя.
Щемящая благодарность, охватившая Марвина в начале его речи, сменилась холодной яростью. Дымка снова спала, он вдруг с пугающей ясностью увидел грязь и мрачность помещения, в котором находился. Священнослужитель говорил ровно и складно, но в его внешности была неопрятность, а во взгляде — равнодушие. Марвин стиснул зубы.
— Благодарствую, — сказал он, — но мне бы нужна кормилица для ребёнка и… кто-нибудь, кто указал бы дорогу.
Священнослужитель посмотрел на него с лёгким удивлением, смешанным с жалостью. Потом пожал плечами.
— В деревне есть кормящая, но вряд ли она согласится на ещё один голодный рот. Зима нынче лютая. К тому же ребёнок всё равно не выживет. Вы помогли ему дотянуть до освящения, — мягко добавил он, будто пытаясь утешить Марвина, — чем уже отпустили грехи и ему, и себе.
— Я хочу исповедаться, — сказал Марвин. И, когда священник милостиво кивнул, добавил: — Но не могу. Благодарю вас, святой брат. Простите, что нет пожертвования. Единый вас сохранит.
Он вышел, едва замечая изумлённый взгляд священнослужителя, у которого столь нагло украл прощальное благословение, и почувствовал себя едва ли не бульшим богохульником, чем Лукас. Странно, но эта мысль не потрясла его, а развеселила. Выходя из храма и запахивая плащ, он все ещё улыбался.
Уже рассвело, и деревенька просыпалась. Кормилицу Марвин нашёл быстро, но она, как его и предупреждали, указала ему на порог. Даже не спросила, есть ли у Марвина деньги — похоже, по нему было видно, что нет. По правде говоря, Марвин даже примерно не представлял себе, на кого стал похож за время, проведённое в подземелье Нордема. Но уж не на благородного рыцаря, это точно… Так что он никого ни в чём не винил.
От деревеньки дорога вела на север, и Марвин пошёл на север.
Он наткнулся на домик лесника и выпросил у него молока для младенца. Лесник расщедрился даже на чёрствую краюху хлеба для самого Марвина. Марвин заключил, что его приняли за нищего, но к тому времени у него не осталось сил хотя бы возмутиться этому, пусть бы и в глубине души. Он шёл; ребёнок то спал, то пищал и хныкал, и всё не умирал, вопреки обещанию патрицианца из деревенского храма. Напротив, иногда он заходился криком и орал, и тогда Марвин тряс его и кричал: «Успокойся, да успокойся же, заткнись же ты наконец!» — то есть ему казалось, что он кричит. Не раз и не два он был близок к тому, чтобы просто бросить ребёнка в снег и уйти. Он не спал и почти не ел, и ему казалось, что это длилось долгие месяцы, хотя на самом деле он шёл от домика лесника всего несколько часов, когда снова увидел горбуна с зубами юноши.
И только тогда Марвин остановился.
День был пасмурный, но не очень холодный и безветренный. Марвин стоял среди деревьев, не представляя, где находится, и смотрел на омерзительного старика, усевшегося на кочке прямо перед ним. Старик был лыс, только одна длинная тоненькая прядь блекло-серых волос свисала за ухом на плечо. В костлявых пальцах он сжимал клюку, довольно увесистую на вид, колотил ею по земле перед собой и хихикал. Марвин смотрел на него с ненавистью.
— Что тебе надо? — спросил он наконец.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});