— Боже! — воскликнул Рудецкий, ломая руки. — И ведь он меня предупреждал!
— Быть такого не может, — простонала его супруга.
— А помнишь? Мы нашли ее в горячке, без сознания, как раз в тот самый день, когда она примеряла свадебное платье… так вот, перед тем я отдал ей письмо. Может, это оно и было? Пойду посмотрю, я узнаю тот конверт…
— Быть не может, она говорила, что письмо из Слодковцев.
Но пана Рудецкого уже не было в комнате.
Вальдемар в его кабинете просматривал найденные бумаги. Он нашел собственные письма, заботливо уложенные в конверты, и несколько писем Стефы к нему, так и оставшихся неотправленными. Потом схватил смятые листы, угадывая в них анонимные письма. Лицо у него стало страшным, исказилось гневом, болью, печалью. Почерк был ему незнаком; должно быть, писавший постарался его изменить, но по стилю он узнавал графиню Чвилецкую и Барских. Впрочем, почерк следующего письма, крайне злого и неимоверно вульгарного, оказался хоть и измененным, но, должно быть, без должного тщания — Вальдемар без труда узнал руку Мелании.
— Подлая тварь! Змея! — хрипло сказал он. Когда вошел пан Рудецкий, Вальдемар показал ему на прочитанные письма:
— Вот, полюбуйтесь! Она получала эту мерзость, читала, сочившийся оттуда яд отравлял ее… Я ведь предупреждал, Боже, я ведь вас предупреждал!
Пан Рудецкий, побледнев, стал просматривать бумаги. Вальдемар взял в руки еще не читанное им письмо в смятом конверте, расправил его. Пан Рудецкий вздрогнул:
— Вот это я отдал ей в среду. Она сказала, что это письмо из Слодковцев… но заболела, едва прочитав его. Неужели и оно анонимное?
Вальдемар пробежал взглядом письмо. Почерка он не знал. Стал перечитывать уже внимательно, руки у него дрожали, на лице ярость сменилась омерзением.
Письмо выпало у него из рук. Вальдемар глухо вскрикнул:
— Это ее убило! Именно это! Негодяи! Тяжело упал в кресло и закрыл лицо руками. Пан Рудецкий поднял с пола письмо, прочитал и охнул:
— Езус-Мария! Вошла пани Рудецкая:
— Господи, что с вами? Муж показал ей на стол:
— Мы сами убили нашу девочку! Ужасно… Пани Рудецкая взяла письма и принялась читать. Вальдемар вскочил с кресла, весь белый, зубы у него стучали:
— Да, убили! Вы — недосмотром, а те — подлостью. Почему я не знал? Я пулями бы запечатал назад эти подлые листки! Отыскал бы авторов и заставил кровью расплатиться!
В его голосе гремели молнии.
— Пошлите сейчас же верхового на почту! — крикнул он я выбежал из комнаты.
Через десять минут верховой галопом несся на почту, везя телеграммы в несколько европейских столиц — Вальдемар вызывал светил медицины.
Долгие часы тянулись в страшном напряжении. Стефе становилось все хуже, она почти не приходила в сознание. Рудецкие совершенно потеряли голову, один майорат, казалось, был полон неисчерпаемой энергии. Он ни на шаг не отходил от Стефы, сам переносил ее, когда ей меняли постель, сам накладывал ей новые компрессы, удивляя докторов, — он не спал, не ел.
— Я должен ее спасти! Должен! Должен! — повторял он.
Седой профессор удивленно крутил головой: он давно знал Вальдемара, но не ожидал от него столь сильных чувств.
В один из вечеров, когда Вальдемар стоял на коленях у постели, держа руку Стефы, она вдруг открыла глаза и посмотрела осмысленно. Улыбнулась. Из ее уст тихонько вырвалось:
— Вальди…
— Золотая моя! Драгоценная! Девочка моя! — шептал Вальдемар пересохшими губами, покрывая поцелуями ее руки. — Ты узнала меня, узнала?!
— Вальди… — повторила Стефа.
— Я здесь, с тобой, единственная…
Стефа прильнула лицом к его рукаву. От этой немой ласки Вальдемар растрогался, у него перехватило дыхание, он обнял ее, горячими губами прикоснулся к щеке.
— Я больная, да? — спросила она шепотом.
— Да, золотая моя, но тебе теперь лучше… Что у тебя болит, единственная?
— Голова… голова горит… камни в голове…
— Это пройдет… пройдет… ты выздоровеешь… будешь моей…
Она пошевелилась, подняла на него глаза, спросила:
— Ты любишь меня… любишь?
— Люблю, единственная… больше жизни… Не шевелись, лежи спокойно.
— Ты любишь меня? Ты будешь счастлив? Ты… ничего не знаешь… я убью тебя… Вальди… Вальди…
На ее глаза навернулись слезы. Вальдемар прижал ее к себе:
— Успокойся, верь мне… не верь им… не вспоминай об этом… все будет хорошо… мы оба будем счастливы… очень, Стефа…
Она улыбнулась:
— Это хорошо… хорошо…
Сознание, казалось, покидало ее, она посмотрела замутненными глазами:
— Вальди, я прокаженная! А ты не знаешь?.. я прокаженная, несчастный! Берегись!
Она стала бредить.
Вальдемар отошел, уступая место профессору:
— Боже! Она только что со мной разговаривала!
— Долго?
— Пару минут…
Доктор задумался.
Ночью приехал знаменитый врач из Пешта, утром — два других. Начались долгие консилиумы. Майорат рассказал врачам о письмах, и они очень встревожились. Несмотря на все предпринимаемые меры, на все старания, болезнь не отступала. Каждый новый день увеличивал страдания больной, каждая ночь возбуждала в окружавших ее страшную тревогу. Все усилия выглядели тщетными. Однако Вальдемар не терял энергии и надежды. Приехали знаменитые врачи из Петербурга, Кракова и Вены. Утром в четверг приехал вызванный Вальдемаром домашний врач княгини Подгорецкой. Вслед за ним вечерним поездом прибыли пан Мачей и панна Рита. И в Обронном, и в Слодковцах уже знали от Брохвича о болезни Стефы и отложили выезд в Варшаву. Несколько раз они телеграфировали в Ручаев, но никто им не отвечал. Вызов врача княгини перепугал всех. Эта телеграмма застала пана Мачея в Обронном. Недолго думая, он выехал вместе с панной Ритой. Во всей округе знали о случившемся. В Глембовичах словно мгла окутала и замок, и слуг. Брохвич ездил из Слодковиц в Обронное мрачный, как туча.
Стефе становилось все хуже. Она беспрестанно бредила, не узнавала ни пана Мачея, ни панну Риту. Только раз произнесла внятно, глядя в угол, где никого не было:
— Хорошо, бабушка… я отдам дневник дедушке… отдам…
Пан Мачей навсегда запомнил эти слова.
В пятницу вечером Стефа ненадолго пришла в сознание, посмотрела широко открытыми глазами на стоявших у ее постели и прошептала:
— Вы все меня любите, да? Пан Мачей склонился к ней:
— Дитя мое… это я… дедушка… И Вальди здесь… Ты нас узнаешь?
— Узнаю. Вальди уже давно возле меня. И Рита здесь?
Она подняла глаза, словно ища Шелижанскую взглядом.
Панна Рита подошла и поцеловала ее руку:
— Я здесь, дорогая, здесь…
— А мама? Папа? Где Юрек и Зося? Всех хочу…
Зоська уже спала, но Юрек, утирая глаза кулаками, с плачем упал на колени перед постелью.
